8
Ярость, переполнявшая письма Кристины, имела под собой веское основание, о котором Аурелио ничего не было известно. Для него, как только он проснулся в ее объятияx под елью, это свидание в лесу тотчас перестало казаться фрагментом сладостных стихов Песни Песней и превратилось в кошмарное видение. Когда юноша раскрыл глаза и обнаружил, что лежит, полуодетый, рядом со спящей девушкой, лицо которой выражало полную умиротворенность, он принялся креститься, как будто это был сам дьявол. Теперь, когда Аурелио отдохнул и зов плоти утратил свою остроту, юноша почувствовал себя выпавшим из Божьей десницы: он казался самому себе самым презренным грешником; теперь слова святого Павла из Послания к Коринфянам о прелюбодеях относились именно к нему:
Я писал вам в послании — не сообщаться с блудниками; впрочем, не вообще с блудниками мира сего, или лихоимцами, или хищниками, или идолослужителями, ибо иначе надлежало бы вам выйти из мира.
В точности таким он ощущал сам себя: изгнанным из мира, изгнанным из своего рая, выстроенного на страницах писаний Блаженного Августина, и уже заранее изгнанным из Царства Небесного. За один миг наслаждения, говорил он себе, он только что раз и навсегда лишился вечного блаженства по правую руку от Всевышнего.
Ибо знайте, что никакой блудник, иль. нечистый, или любостяжатель, который есть идолослужитель, не имеет наследия в Царстве Христа и Бога. Никто да не обольщает вас пустыми словами, ибо за это приходит гнев Божий на сынов противления; итак, не будьте сообщниками их.
Слова апостола Павла проникали в его сознание, чтобы его мучить. Как случилось, что он не устоял перед чарами Кристины? Как мог он ослушаться божественных установлений? Аурелио поднялся на ноги и поспешил отряхнуть с себя налипшие травинки, словно пытаясь тем самым избавиться от угнетавшего его ощущения внутренней нечистоты; юноша снова хотел стать самим собой, каким он был раньше, и он не мог себя за то, что лишился своей драгоценной невинности. У него даже не хватило храбрости взглянуть в глаза своей подруге и высказать ей все это в лицо; Аурелио подхватил свое платье, оделся и ушел прочь, прежде чем девушка успела проснуться. Спустя несколько дней Кристина получила письмо, в котором он подробно излагал ей причины, по которым навсегда отрекается от ее любви. Девушка восприняла письмо Аурелио с молчаливым смирением.
Когда Аурелио посчитал, что прошло достаточно много времени и теперь их встреча не сулит никаких опасностей, он как бы случайно попался ей на глаза в городе. Воспользовавшись этой возможностью, он еще раз сообщил девушке о своем решении оставить ее и постричься в орден монахов-августинцев. Кристина не произнесла ни слова, чтобы его отговорить. Она не хотела убеждать его ни в чем, что не было рождено в его сердце. И все-таки Кристина воспринимала все муки, которым подвергал себя Аурелио, не иначе как игру ума, граничащую с цинизмом, по сравнению с тем, что приходилось на долю ей. Ее намерение не навязывать Аурелио никаких убеждений было столь прочным, что она так и не сообщила мужчине, которого любила, что во время их свидания под елью он оставил в ее чреве свое семя. Кристина пока что не имела никакого представления, каким образом она собирается справиться с этой напастью, однако она была готова жить своей жизнью, как бы ни сложились обстоятельства. Девушка не знала, что будет делать, оказавшись лицом к лицу со своим отцом, герцогом Жоффруа де Шарни, со своим старшим братом, с осуждающими взглядами остальных членов ее семейства и всех тех, кто ее окружал. Намерения герцога в отношении Кристины были абсолютно ясны: ей уже исполнилось тринадцать лет, чего было вполне достаточно, чтобы выдать дочь замуж. На самом деле прошло уже немало времени с тех пор, как Пьер Дурас, граф Лирейский, заметив зарождающуюся красоту Кристины — которая в те годы была всего только девочкой, — поспешил просить ее руки. Для Жоффруа де Шарни такой договор оказывался дважды выгодным: с одной стороны, этот брак обеспечивал ему достойное упоминания приданое, а с другой — чем больший вес удастся герцогу набрать в Лирее, тем больше вероятность, что он в конце концов исполнит свое намерение и воздвигнет в этой деревушке церковь. Граф обладал прочными связями в религиозных кругах, он был добрым приятелем епископа Анри де Пуатье. Будущий зять герцога идеально подходил на роль моста между ним и его клерикальными устремлениями. Кристине с детства трудно было сдержать тошноту при одном только виде ее будущего супруга, который по возрасту годился ей в дедушки. Внешностью он походил на стервятника: сходство с этой птицей ему придавали длинный крючковатый нос, тонкая вытянутая шея, сгорбленная спина, выступающий вперед подбородок и пронзительный голос. Стоило Кристине представить, что ей суждено делить с графом Лирейским супружеское ложе, пока смерть не разлучит их, и ее представление о смерти существенно улучшалось. Но такова была судьба большинства молоденьких девушек. Супружество было отмечено печатью не любви, а целесообразности. Браки поддерживала не страсть а двусмысленное понятие caritas.[8]
Строго говоря, почти все коммерческие предприятия прятались под покровом caritas. Так называемое honesta copulatio[9]между супругами являлось формулой, утвержденной Церковью для того, чтобы плотские страсти успокаивались и направлялись в единственное русло: продолжение рода. Любовь, за редкими исключениями, была злом, которое свершалось вне пределов семьи. Любовь между мужчиной и женщиной вообще считалась нечистой, а потому предосудительной. Супружество, управляемое рассудком, а не страстью, умеренностью плоти, а не сластолюбием, уважением, а не любовью, — вот что соответствовало Божьим заповедям, тогда как любовь, порождение самых низменных инстинктов, была делом Сатаны. Кристина, как и почти все прочие женщины, принимала такой жребий — до того, пока не встретила Аурелио. Разумеется, conditio sine qua non,[10]позволявшее герцогу выдать дочь замуж, состояло в том, чтобы она была девственницей; Кристина должна была засвидетельствовать свою незапятнанность, оставив пятно добродетельной крови на брачной простыне. Девушка просто не могла себе представить реакции отца, когда он узнает, что она больше не девственница и к тому же носит в своем чреве плод греха. И все-таки, даже предполагая самое худшее, Кристина никак не могла бы догадаться, что ожидает ее на самом деле Наказанием, которое по закону полагался незамужним матерям, была смертная казнь посредством удушения. И Кристина, без всякого сомнения, предпочла бы такой приговор той казни, которой подверг ее отец.
Для женщин, которые забеременели по случайности, возможностей оставалось не много: принять наказание, налагаемое Церковью, родить ребенка, взойти на эшафот и, таким образом очистив свою душу, попасть на небеса; бежать из семьи и сделаться проституткой в лупанарии или, если уж повезёт, быть похищенной из семьи своим возлюбленным и укрыться с ним в другом городе или селении. Определенно, случай Кристины никак не мог относиться к числу последних, поскольку Аурелио даже не имел представления, что его семя обрело жизнь во чреве девушки. Возможно, самым благоприятным решением для нее было бы объявить, что ее изнасиловал незнакомый мужчина. Но Кристина отказывалась даже от такой возможности — и на то было немало причин. Между тем, пока девушка металась в безысходности, живот ее день ото дня округлялся, опережая ход ее мыслей. Кристина не знала, как ей поступить. Ей приходилось пачкать белье кровью ягненка, чтобы изображать перед служанками наступление месячных; она должна была бороться с тошнотой и прятаться от матери, когда ее рвало; а когда размеры ее живота сделались очевидной уликой, девушка накрепко стягивала его поясом под платьем. Кристина не знала, какая судьба ее ожидает однако твердо решила стать матерью. Она ни за что на свете не собиралась отказываться от сына, даже если бы ей пришлось до конца жизни торговать своим телом. В тот день, когда Кристина поняла, что больше не может скрывать свой живот, как бы туго она его ни стягивала, дочь герцога решила, что ей пора бежать из дому. Она спешно принялась укладывать в котомку кое-какое платье и пожитки — за этим занятием ее и застал брат, Жоффруа Второй. Герцог возложил на своего первородного отпрыска почти все полномочия по ведению домашних дел, поскольку Жанна, его супруга, демонстрировала полное отсутствие разумной деятельности. О нравственном облике своей младшей сестры Жоффруа пекся ревностно, но, как оказалось, безуспешно. Кристина настойчиво старалась избегать любых разговоров со своим братцем — не только потому, что полагала, что беседовать им особенно не о чем, но и потому, что презирала его не меньше, чем своего отца. К тому же чем меньше ей приходилось общаться с братом, тем легче удавалось девушке сохранять в неприкосновенности свою внутреннюю жизнь и свои секреты. Застав сестру за тайными сборами, Жоффруа Второй подверг ее инквизиторскому допросу. Дрожа от страха (а причины для страха имелись), девушка хранила непроницаемое молчание и в то же время прикидывала, удастся ли ей выскользнуть из комнаты через зазор между ее братом и дверью.
