Действительно, – комментировал председатель, – организатор не получил еще вашего согласия, тем более что Пьетростефани говорит вам: «У тебя еще остались какие-то сомнения. Если это так, то поезжай в Пизу». Вы отправляетесь в Пизу и разрешаете сомнения. Так эта оговорка потеряла смысл, и вы больше не говорили об этом Пьетростефани?
Марино: Нет.
Председатель: Вы виделись после этого с Пьетростефани?
Марино: Нет.
Председатель: В промежутке с 13-го по 17-е…
Марино: Я его видел… нет, нет… Мы встретились уже потом.
Председатель: И Энрико (=Бомпресси) вы тоже не видели?“.
Марино: Нет.
Председатель: Таким образом, Энрико уже уехал по своим делам?
Марино: Да, я встретился с ним уже потом в Милане…
Председатель: Я имею в виду, операция по сути уже началась еще до того, как вы окончательно решили в ней участвовать?
[Отметка расшифровщика: на вопрос, заданный председателем, подсудимый Марино не отвечает.]
Председатель: Хорошо, вы этого не знаете!
Марино: Не знаю.
Председатель: Объективный факт состоит в том, что Энрико уехал еще до 13-го и вы ничего не сказали Пьетростефани об окончательном решении участвовать в деле?
Марино: Нет (Dibattim., с. 281–282).
VI
Как мы помним, Луиджи Феррайоли назвал процесс «уникальным случаем „историографического эксперимента“». Судья, ведущий допрос обвиняемых и свидетелей («источники… разыгрываются вживую»), ведет себя так же, как историк, сравнивающий и затем анализирующий различные документы. Однако документы (подсудимые, свидетели) не говорят самостоятельно. Как подчеркивал более полувека назад Люсьен Февр в своей вступительной речи в Коллеж де Франс, дабы заставить документы заговорить, надо спрашивать, задавать им соответствующие вопросы:
… не блуждает наугад по прошлому, словно тряпичник в поисках случайной наживы, а отправляется в путь, имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить. И сказать, что все это не имеет ни малейшего отношения к «научному подходу», не значит ли признать, что мы просто-напросто не имеем отчетливого представления о науке, о ее особенностях и методах? Способен ли гистолог, всматривающийся в окуляр своего микроскопа, сразу же различить сырые факты? Ведь суть его работы состоит в том, что он, так сказать, сам создает объекты своего наблюдения, подчас при помощи весьма сложных технических приемов, и лишь потом принимается за «чтение» своих предметов и препаратов. Нелегкая задача: не так уж трудно описать то, что видишь; куда труднее увидеть то, что нужно описать…32.
В теории эти замечания уже кажутся довольно очевидными (на практике же дело обстоит иначе). В развитие аналогии, предложенной Феррайоли, мы можем попробовать перенести сказанное Февром с историографии на судебную сферу. То обстоятельство, что следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи начали расследование, уже «имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить», никого не должно удивлять (и, уж конечно, приводить в негодование). Дело в другом, а именно в качестве сформулированных гипотез: а) они должны обладать мощной объяснительной силой; а в том случае, если факты вступят с ними в противоречие, б) следует изменить их или же вовсе отвергнуть. Если последнего не происходит, то риск впасть в ошибку (судебную или историографическую) неизбежен.
При чтении отчетов о прениях возникает абсолютное ощущение, что рабочая гипотеза, от которой отталкивался председатель Минале, изрядно отличалась от гипотезы, которой руководствовались следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи. В ходе четырех продолжительных допросов (9, 10, 11 и 12 января 1990 г.), за которыми последовали ответы на вопросы адвокатов (12 и 15 января), председатель загонял Марино в угол. Мало-помалу на свет выходили слабые места, противоречия, неправдоподобные детали его признаний. Одновременно рассыпа́лись и сами обвинения против заказчиков, и вместе с тем теряли смысл попытки приписать организацию убийства Калабрези «Лотта континуа». И не только: из неловких ответов Марино на возражения председателя, как мы видели, следует совершенно неправдоподобное обстоятельство – организатор покушения за четыре дня до назначенной даты ничуть не заботился о том, чтобы выяснить, предполагает ли специально избранный водитель (т.е. сам Марино) вообще участвовать в деле. Читатель допросов Марино в зале суда не может отделаться от ощущения, что по воле председателя процесс двигался в направлении радикально отличном от пути, по которому он затем в действительности проследовал. Идет ли речь о ретроспективном оптическом обмане или же в какой-то момент изменение на самом деле произошло? Возможно, сам Минале скорректировал рабочую гипотезу, сформулированную им вначале, на основе новых данных, полученных в ходе прений?
VII
В ходе прений не просто всплыли новые данные: произошел самый настоящий и неожиданный поворот! 20 февраля 1990 г. вызванный судом свидетель, старшина Эмилио Росси, объявил ко всеобщему удивлению, что Марино впервые пришел в участок карабинеров Амельи 2 июля 1988 г., а не 19-го, как он указал на следствии. Старшина Росси объяснил, что поведение Марино показалось ему «странным», он был «взволнован и немного напряжен». Марино утверждал, что хочет говорить о некоем «деликатном» деле, начал рассказывать о собственной жизни, упоминая об «эпизодах определенной важности», имевших место в тот период, когда он состоял членом «Лотта континуа», двадцатью годами ранее. При этом он намекал, по-прежнему изъясняясь в весьма обтекаемых выражениях, на «особый факт», который, казалось, был «самым тяжким» и произошел в Милане. Старшина Росси связался со своим непосредственным начальником, капитаном Маурицио Мео, командующим ротой в Сарцане. Капитан Мео встретился с Марино, причем сделал это сразу же – в ночь со 2 на 3 июля. Сам Марино попросил, чтобы разговор состоялся после часу ночи, когда он заканчивал работать (летом он продавал с фургона блины, les crêpes, в Бокка-ди-Магра). Марино вновь рассказал весьма туманным образом о «тяжком факте, произошедшем в Милане». 4 июля (3-е число выпало на воскресенье) капитан Мео позвонил командующему подразделением и испросил разрешения отправиться в Милан, дабы обсудить этот случай с полковником Умберто Бонавентурой из оперативного отдела. 5 июля Мео виделся в Милане с Бонавентурой; в ночь с 5 на 6 июля он опять говорил с Марино в Амелье; ночью с 7-го на 8-е (и затем вновь ночью 13 и утром 14 июля) Бонавентура приезжал в Сарцану для встречи с Марино. Капитан Мео и полковник Бонавентура подтвердили все эти факты, добавив множество деталей, когда они были вызваны для свидетельствования в суд Милана 20 и 21 февраля (Dibattim., с. 1582–1635, 1690–1723).
