— Это ваше кредо? Становясь между выбором — любовь или страх, — выбирай второе?
— Только когда дело касается войны. С женщинами всё иначе.
Они как раз дошли до лестницы и Сезар галантно предложил Гаитэ руку, о которую она оперлась, малодушно пользуясь случаем и возможностью сближения под таким, пусть нехитрым, предлогом.
— Вы могли бы проявить милосердие.
— На самом деле я его и проявил. Ещё до того, как я приехал в Тиос ко мне прибыли посланники с просьбой избавить их от семейства Форсева. Они не в первый раз сеяли смуту. Предыдущее восстание было подавлено года два назад, не больше. Провинция не смогла самостоятельно избавиться от алчного семейства, тратившего состояние богатого портового города на свои нужды. А, как известно, жадный человек — слабый человек.
— С каких это пор слабость стала поводом, чтобы вырезать всю семью под корень? — возмутилась Гаитэ. — Я достаточно успела узнать за это время мужчин, особенно в вашем пылком семействе. Гордость служит первоосновой вашего естества, но, Сезар, есть же предел? Это показательное кровопролитие — чем можно его оправдать? Обязательно ли было демонстрировать всему миру свою силу таким способом?
— Это было необходимо.
— Убивать детей?
— Самому младшему из убитых волчат было семнадцать. Конечно, ещё не матёрый волк, но тому, кто рождён мужчиной, достаточно лет, чтобы успеть отрастить острые зубы. Разве ваш собственный брат тому не пример?
— Если и пример, то леденящий душу. Судя по вашим поступкам, у него дурные перспективы. И вы должны понимать, что у подобного вашего поступка будут последствия.
— Я понимаю. Именно потому он до сих пор жив. А что касается Форсева, то изначально у меня не было столь кровожадных намерений на их счёт. Я заранее объявил о своём прибытии, договорился о перемирии, пытался устроить переговоры. Но всё кончилось тем, что их войска устроили нам засаду, истребив наш эскорт. Вместо того, чтобы, как полагается мужчинам, решать вопрос боем или разговорами, они подло пытались сбежать, бросив людей, зависящих от них, на произвол судьбы. Пытаясь бежать, Форсева сыпали не только проклятиями — их можно терпеть. А вот их обещания вернуться с варкаросскими войсками и кораблями меня напрягали гораздо сильнее. Когда же до меня дошли слухи о том, что выродки Форсева угрожали безопасности моей сестры… и твоей тоже…
Сезар замолчал, сжимая челюсть едва ли не до хруста.
— Ты знаешь, как погибла моя мать? — спросил он.
— Твоя мать?..
— Да, моя мать! — с горечью усмехнулся он. — Тебя удивляет, что у нас с Торном была мать? Думала, мы с ним выскочили прямо их пекла, с рогами и копытами, как гласит молва?
— Нет, конечно. Просто я не ожидала, что ты упомянешь о ней.
— Да. В нашей семье не любят её вспоминать. Знаешь, почему? Потому что мы подвели её. Мы все: мой отец, мой брат и я. В очередной мелкой междоусобицы никому не пришло в голову позаботиться о её безопасности и простой солдат вспорол её брюхо после того, как изнасиловал, словно простую крестьянскую девку! Потом я отыскал ублюдка, похваляющегося тем, что был там же, где сам император, и намотал его кишки на свой меч. Но этим я не сумел ничего исправить. Я не вернул жизнь своей матери, не очистил её честь. Я до сих пор не знаю, какими были последний часы женщины, подарившей мне жизнь, но у меня есть все основания предполагать, что она познала ад ещё при жизни. И я скорее умру, чем допущу, чтобы это повторилось снова — с моей сестрой или с тобой. И мне плевать, что мои действия считают слишком жестокими. Если один пожар можно остановить с помощью другого, а большую жестокостью предотвратить меньшей — так тому и быть. Я готов платить эту цену. И пусть меня судят, как хотят.
Гаитэ слушала внимательно. И, как ей казалось, кое-что смогла не только услышать, но понять.
— И всё же, Сезар, не думаешь ли ты, что, если перегнуть палку, можно скорее не предотвратить, а скорее, наоборот, спровоцировать новую волну насилия? Знаешь, твои жестокие поступки подняли настоящую волну восстаний?
— Конечно, знаю! — раздражённо откинул Сезар падавшие на лицо волосы. — Кому, как не мне, приходится иметь дело со всем этим дерьмом, пока мой брат, словно паук в центре паутины, сидит и ждёт смерти отца, желая воспользоваться всеми преимуществами сразу.
— Не говори так!
— А как я должен говорить? Ты же понимаешь, что как только мой братец дорвётся до короны, он попытается меня уничтожить? Или ты надеешься, что его родственные чувства или твои прекрасные глаза заставят его изменить отношения ко мне?
— Я надеюсь, что твой отец проживёт достаточно долго для того, чтобы этот кошмар не воплотился в ближайшие дни. Возможно, вы оба успеете поумнеть.
— Я бы на это не слишком рассчитывал.
Гаитэ, всегда чуткая по отношению к настроению других людей и сейчас чувствовала, как за первым планом показной бравады фоном тлела тревога в душе Сезара. Если не сказать — страх. Сентиментальная чувствительность не была ему свойственна. Вряд ли история о смерти матери была из тех, которой делятся на досуге.
— Всё настолько плохо?
— О чём вы, сеньорита?
— Прошу, не лги! Я ни с кем говорить об этом не буду, но я хочу знать правду: какова вероятность того, что всё вот-вот заполыхает?
— Вероятность? — в коротком смешке Сезара можно было различить что угодно, кроме веселья. — Тут речь не о вероятности, а об неизбежности. Лорды спят и видят, чтобы изгнать нас из Саркаросса. А ещё того лучше — уничтожить. Они сделают всё от них зависящее, чтобы наше правление стало мифом, а само наше имя — ругательством. Ксантисиер, Тиослан, Лайстрин обратились к королю Варкаросса, надеясь на его поддержку и план «срочного и окончательного поражения Фальконэ», — как они это называют. Да вы поговорите с вашей дражайшей матушкой. Наверняка, она тоже в курсе.
— Если и так, со мной делиться этим она точно не станет.
— Нас спасает только то, что пока они разобщены. В этом наша надежда, потому что, если у них хватит ума объединиться и выступить против нас одним флангом, мы падём.
— Значит, нам нужны сторонники и союзники? Но жестокость не тот фактор, который позволяет быстро ими обрасти, Сезар. Перерезая своим подданным глотки, вы публично расписываетесь в политическом бессилии!
— Когда мне потребуется совет кого-то, у кого грудь больше мозгов, я скажу вам об этом!
Оскорблённой Гаитэ себя не почувствовала — понимала, что это уязвлённое самолюбие делало Сезара грубым, но всё же, сказать, что обидно не было, значило бы погрешить против истины.
— Сам ваш тон говорит о том, что, в итоге, вы всё же осознаёте, что неправы. Иначе вы бы сейчас не повышали на меня голос. Спокойной ночи, сеньор. И да хранят вас добрые духи.
— Подожди! — крепко схватил Сезар её за руку, не давая скрыться за дверью комнаты. — Прости, я… я не хотел быть грубым. Особенно сейчас, перед тем, как мы в последний раз можем говорить друг с другом вот так…
