Майкл посмотрел на Кейти. Ни единой царапинки, вот только все тело изогнуто под каким-то немыслимым углом, а голова безжизненно повисла.
– Я до сих пор не могу вспомнить, как все случилось, – сказал Теренс Гоуэл.
Майкл смотрел на пациента, но словно бы не воспринимал его, вновь проигрывая в голове страшную сцену.
Эти мучительные воспоминания. Чувство вины.
Никола приехала к нему в больницу. Он объявил, что прекращает с ней всякие отношения, прямо там, еще находясь на больничной койке.
Тогда Майклу казалось, что его жизнь кончена.
Десять месяцев спустя он узнал, что Никола вышла замуж за хирурга-офтальмолога и уехала в Сидней.
Он посмотрел на фотографию Кейти на своем столе, потом на доктора Гоуэла, понимая, что тот ждет его ответа.
– Вы вините себя в случившемся? – спросил он.
– Мне упорно твердят, что это произошло не по моей вине. – Томас сел на диван еще глубже. Он видел, что удар попал в цель. У доктора Теннента был расстроенный вид. Их взгляды снова встретились, и Томас опустил глаза, опасаясь переусердствовать и все испортить.
Майкл изо всех сил пытался держать себя в руках, выкинуть ту катастрофу из головы. И все же… на прошлой неделе Гоуэл тоже говорил об автокатастрофе. Потом, во вторник, он завел речь о птицах-шалашниках и о том, как жить, если потерял любимого. Это было необъяснимо. Совершенно необъяснимо.
Казалось, этот человек знаком с его биографией.
– Расскажите мне более подробно о вашей жене, – попросил Майкл.
Лучи утреннего солнца проникали теперь внутрь через окно. Левая сторона его пациента оставалась в тени, а правая, наоборот, была ярко освещена. От этого Теренс Гоуэл казался каким-то сюрреалистическим персонажем. Он с почти гипнотическим спокойствием проговорил:
– После смерти жены я купил двух белых птиц, голубя и голубку. Они очень любили друг друга. Я, бывало, сидел, наблюдал за птицами и страшно им завидовал. Голубки все время целовались и так трогательно ворковали. – Он помолчал, потом продолжил: – Вы когда-нибудь завидовали чужому счастью с такой силой, что у вас возникало желание его разрушить, доктор Теннент?
– Вам хотелось уничтожить этих голубей?
– Я вытащил одну птицу из клетки и поместил ее в темный подвал. А потом долгие дни сидел и смотрел, как вторая чахнет в одиночестве. Голубь перестал есть, прошло какое-то время – и он уже не звал свою пару. Его перья посерели, стали грязными. Он совсем зачах.
«Ну прямо как я. Я тоже чахну без Аманды», – подумал Майкл. А вслух спросил:
– А второй голубь в подвале?
– Я так там его и оставил.
– Умирать?
– Представьте, каким-то непостижимым образом птица продолжала жить. В конце концов мне пришлось ее убить.
Его лицо выглядело совершенно бесстрастным. У Майкла сложилось впечатление, что его пациент получает от рассказа удовольствие. Это заинтересовало психиатра, ему захотелось копнуть поглубже.
– Расскажите мне, что вы ощущали, глядя на голубя в клетке. Вы чувствовали себя сильным?
– Я всегда чувствую себя сильным, доктор Теннент.
– Вы уверены, что всегда? А может, вы просто ощущаете себя сильным в данный момент, когда вспоминаете об этом?
В первый раз Майкл отметил изменения в языке тела Гоуэла: он устремил взгляд в пол, напрягся, стараясь взять себя в руки. Защитная реакция.
– Прошлое… оно… – Гоуэл замолчал.
– Что прошлое? – спросил Майкл.
– Вы знаете собственное прошлое, доктор Теннент? Вообще хоть кому-нибудь известно его собственное прошлое?
«Оригинальный вопрос».
– Так скажите мне, – гнул врач свое, – что еще вы чувствовали, глядя на голубя в клетке?
– Я его презирал.
– Почему?
– За его слабость, глупость, беспомощность. За то, что он позволил себе опуститься, перестал есть. Он не проявил ни малейшей силы характера, доктор Теннент.
– А кого вы заперли в подвале – самца или самку?
– Самку.
«Уж не запер ли этот человек в подвале Аманду?»
Мысль эта была абсурдна, однако Гоуэл смотрел на него триумфально, как победитель. Вот только что за победу он одержал?
Майкл, исполненный решимости не упускать инициативу в разговоре, воспользовался единственным оружием, какое было в его распоряжении.
Мягким голосом он произнес:
– Я бы хотел узнать кое-что из вашего прошлого, Теренс. Расскажите мне о своих родителях.
Его тактика моментально возымела действие. Гоуэл стал похож на испуганного ребенка.
– Не уверен, что мне хочется о них говорить.
– Ваша мать жива?
Гоуэла трясло. Глаза у него закрылись. Несколько раз он открывал рот, чтобы заговорить, но не произносил ни звука.
– Знаете… – пробормотал он наконец и замолчал.
– Что? – подбодрил его Майкл.
Гоуэл нервно провел руками по волосам.
– Я… я не думаю… – Он снова замолчал.
Майкл позволил молчанию затянуться на какое-то время, а потом сказал:
– Вы говорите, что презирали ту птицу. Вам не кажется, что, возможно, вы при этом презирали и какую-то часть самого себя? Вы не испытывали ощущения, что оказались в ловушке?
– Вы не улавливаете… – Пациент резко замолчал, сжав кулаки.
– Сути? – продолжил Майкл.
Гоуэл сердито покачал головой:
– Вы не могли бы немного помолчать, а то я совсем запутался! Вы мне только мешаете, вместо того чтобы помогать, ясно?
Майкл подумал, что Гоуэл пребывает в гораздо худшем душевном состоянии, чем он подозревал. Этот человек на грани нервного срыва. Да что же такое случилось с его родителями, если он даже говорить об этом не может?
Он дал пациенту время взять себя в руки. И тот через некоторое время продолжил:
– Давайте вернемся к голубю в клетке. Вы можете себе представить, что чувствует человек, который любил, а потом потерял любимого, доктор Теннент?
– Вам казалось, что, мучая голубей, вы каким-то образом компенсируете потерю жены? Что после ее смерти никто уже не имеет права быть счастливым? Мне интересно, как вы увязываете это с тезисом Аруна Ганди о правах без ответственности? – Майкл вскинул брови, глядя на Гоуэла. – Вы сильнее птицы, вы можете творить с ней что угодно, но вот как насчет чувств голубя, запертого в подвале?
– В противорадиационном убежище, – поправил его Гоуэл.
Майкл подался вперед:
– В противорадиационном убежище?
Томас почувствовал, что покраснел. Он не собирался этого говорить – как-то само вырвалось.
