Острие кинжала пронзает ему спину и впивается в сердце. Горизонт поглотил солнце. Мир из огненного становится серым. Не издав даже стона, Крисп падает на берег. Волны перекатывают камешки и швыряют их на мертвое тело. Морская пена стекает назад, словно потоки слез.
Вилла Ахирон, окрестности Никомедии,
май 337 года
По моим щекам текут слезы. Память о тех мгновениях я носил в глубине моего сердца более десяти лет. Я как будто навсегда остался на том берегу. Пустые постаменты, обезображенные лица памятников, стертые надписи — все они кричали о моей вине. Сколько раз я упрекал себя за то, что в тот день не вытащил кинжал из мертвого тела и не пронзил им себя, не слизал с камней разлитый яд — его бы наверняка хватило, чтобы лишить меня жизни.
Последнее желание Криспа исполнено: он умер незапятнанным. Константин, несмотря на тяжесть бремени, которое легло на его плечи, не нашел в себе смелости взглянуть правде в глаза. Более того, все последующие десять лет он только и делал, что пытался стереть любую память о некогда принятом им решении, переложив груз ответственности за содеянное на меня.
Наверно, именно поэтому он и желает меня сейчас видеть.
Я поднимаюсь со скамьи. Старые суставы тотчас же напоминают о себе болью — я слишком много времени провел в седле. Тем не менее я ковыляю к бронзовой двери.
— Я могу его видеть?
Страж у двери даже не пошевелился.
— У меня нет приказа.
— Он пожелал видеть меня. Он вызвал меня из Константинополя, — произношу я, и мой голос полон отчаяния. Я не знаю, сколько мне еще осталось жить.
С той стороны двери доносится шум. Внезапно она распахивается, и из нее появляется толпа священников. В середине толпы — фигура в золотом одеянии. На какой-то миг мне кажется, что это Константин.
Но нет. Это Евсевий. Какие бы трагедии ни разыгрывались под крышей этого дома, его они не коснулись. Голова его триумфально вскинута, толстые щеки растянуты в самодовольной улыбке. Он высокомерным взглядом обводит вестибюль и… замечает меня.
— Гай Валерий Максим! Какое совпадение! Август как раз желает тебя видеть, — он подталкивает меня к двери. — Только побыстрее. Времени у нас в обрез.
Помещение по ту сторону дверей огромно: обеденный зал, из которого вынесли все ложа, кроме одного. Мне непонятно, зачем его положили здесь. Задрапированное белыми простынями, ложе одиноко стоит посередине зала — словно остров, парящий посреди бесконечного океана. Константин лежит на спине. Веки опущены, рот приоткрыт. В лице ни кровинки, оно бледное, с желтоватым оттенком. Это все, что осталось от некогда цветущей наружности. Кроме ложа в комнате только золотой таз с водой на деревянной подставке. Я делаю шаг к кровати, и вода в тазу слегка подрагивает.
Сердце готово выскочить наружу. Неужели я опоздал?
— Август! — зову я. — Константин. Это Гай.
Веки на бледном лице дрогнули.
— Я велел послать за тобой. Я считал часы.
— Меня не хотели пускать к тебе.
Мои слова заставляют его пошевелиться. Он даже пытается приподняться, но руки так слабы, что больше его не держат.
— Неужели мое слово больше ничего не значит? В моем собственном доме?
— Почему тебя оставили одного?
— Чтобы я мог приготовиться. Евсевий должен меня крестить.
Он видит выражение моего лица — нечто среднее между отвращением и болью.
— Пора, Гай. Я и так тянул слишком долго. Я потратил всю свою жизнь на то, чтобы объединить империю, быть правителем всего моего народа, независимо от того, каким богам они поклоняются. Я никогда не проповедовал им. И тебе тоже.
Он меня не понял. Мне нет никакого дела до хитросплетений христианской догмы, даже если она утешит его на пути в мир иной. Мне неприятно, что здесь, на смертном одре, Евсевий имеет над ним власть.
Константин снова закрывает глаза.
— Как жаль, что со мной нет сына.
Внутри меня все холодеет. Я догадывался, что так и будет. Возможно, сидя в вестибюле, я видел те же горячечные образы, что и Константин.
Но я нарочно делаю вид, что не понял его.
— Констанций скоро прибудет сюда из Антиохии. Клавдий и Констант также в пути.
И наверняка опоздают, добавляю я про себя. Насколько мне известно, старший сын Фаусты, Клавдий, правит в Трире, занимает старый дворец Криспа. Констант, младший из троих, — в Милане.
— Они славные юноши. — Возможно, это виновата болезнь, но я не слышу в его голосе убежденности. — Они защитят империю.
Все трое — сыновья Фаусты, внуки старого вояки Макси-миана. Интриги, убийства, узурпация власти — все это у них в крови. Не пройдет и трех лет, как они начнут открыто враждовать между собой.
— Ты же позаботься о моих дочерях.
— Я сделаю все, что в моих силах.
Даже в эти минуты в глубине моего сознания явственно звучит голос, и он говорит: как только Константина не станет, ты уже не сможешь гарантировать ничью безопасность и тем более свою. Я не что иное, как осколок прошлого, которое рушится у меня на глазах.
Я слышу дыхание Константина, частое, надрывное.
— Мне нужно приготовиться. Я должен исповедаться в грехах.
— Ты не должен передо мной ни в чем исповедоваться.
— Нет, должен. — Из-под простыней, словно змея, высовывается тощая рука. Костлявые пальцы хватают меня за запястье. И когда только он успел так исхудать?
— Евсевий говорит, что прежде чем принять крещение, я должен исповедаться в грехах. Я сказал ему, что могу исповедаться тебе.
Вряд ли Евсевий был этому рад. Неудивительно, что меня так долго не впускали.
— Ты знаешь, что я сделал.
— В таком случае, зачем это говорить вслух. — Я подтягиваю простыню к его подбородку. — Согрейся.
— Прошу тебя, Гай, иначе небесные врата захлопнутся предо мной. То, что я сделал, не только это. Любой смертный приговор, который я подписал. Каждый ребенок, которого я не сумел защитить. Каждый невинный человек, которого я осудил, потому что того требовали интересы империи…
Интересно, кого он имеет в виду? Уж не Симмаха ли?
— Я до сих пор вижу его, — неожиданно говорит Константин. — Всего месяц назад, в сумерки, когда я ехал через Ав-густеум. Я был так счастлив, что спрыгнул с лошади, чтобы его обнять. Я подумал о том, что скажу ему, и, казалось, вся желчь до последней капли покинула мою душу.
На его щеке поблескивает капелька слюны. Я вытираю ее уголком простыни.
— Разумеется, не успел я подойти к нему, как он исчез.
Константин переворачивается, резкое движение, как будто его подбросило волной.
