С другой стороны, истребительная война Сталина началась с массового убийства во Львове в июне 1941 г., хотя он сам впервые официально употребил этот термин в 24-ю годовщину «Великой Октябрьской Социалистической революции», 6 ноября 1941 г. Убийства немецких военнопленных начались уже 22 июня 1941 г. — спонтанно и по всей линии фронта, а не, к примеру, как утверждается, в качестве мнимой реакции на директивы о комиссарах, поначалу вообще неизвестные советской стороне и к тому же вновь отмененные в мае 1942 г. под нажимом германской армии. Советские офицеры, зачастую высоких рангов, нередко отдавали приказы об убийстве безоружных немецких и союзных им солдат или, по крайней мере, терпимо относились к этому, хотя некоторые командные структуры уже по соображениям получения разведданных о враге вновь и вновь, то есть тщетно, пытались запретить самовольные расстрелы. Да и чего иного было ожидать от массы красноармейцев, если фронтовая пропаганда под предводительством того же Эренбурга с интервалами в несколько дней призывала их «перебить всех немцев, которые ворвались в нашу страну», «попросту их уничтожить», «исполнить эту гуманную миссию», чтобы, продолжая «дело Пастера», «дело всех ученых», «нашедших способы уничтожения смертоносных микробов», отправить немцев «под землю», просто «истребить их с лица земли»? Перед лицом созданных в Красной Армии погромных настроений, направленных не против, к примеру, «фашистов», а принципиально против всех немцев, умеренной части советского командного состава было сложно (а подчас и небезопасно) пытаться пресекать разнузданные действия.
После вторжения советских войск на территорию Германского рейха в октябре 1944 г. жертвами подстрекаемой солдатни, зачастую по наущению или при участии офицеров, становились уже не одни лишь безоружные военнопленные, но и немецкие гражданские лица, мужчины, женщины и дети. Как минимум 120000 из них были убиты, еще 100000-200000 погибли в тюрьмах и лагерях. Более 250000 гражданских лиц умерли, будучи рабочими-рабами, во время или после депортации в Союз Советских Социалистических Республик, и бесчисленные другие — в одном Кёнигсберге 90000 — погибли от голода. В целом в будущих «районах изгнания» имели место, как оценивается, 2,2 миллиона «нераскрытых дел», где при дальнейшем истолковании этого понятия в большинстве своем должна идти речь о «жертвах преступления», то есть жертвах антинемецкого геноцида. Впрочем, столь видный эксперт, как американский специалист по международному праву профессор д-р д-р Заяс,[146]считает нужным отметить, что подлинное число жертв могло быть меньше, «но и больше», чем «сумма 2379004 «засвидетельствованных погибших» плюс нераскрытые дела». Советские командующие фронтами, которые поначалу сами призывали к актам возмездия, вскоре были вынуждены выступить против одичания, даже озверения значительной части своих войск. Однако все подобные усилия должны были остаться безрезультатными перед лицом антинемецкой пропаганды ненависти, которая продолжалась под эгидой Эренбурга почти до конца войны и увенчалась требованием «покончить с Германией», той задачей, которую Эренбург назвал «скромной и достойной», а именно «уменьшить население Германии», и при этом оставалось только решить, чтó лучше — «убивать немцев топорами или палками».
Сталин лично знал обо всех этих чудовищных мерах и событиях, он лично поручил их осуществить, и он нес за них непосредственную ответственность. Это вытекает и из приказа Ставки Верховного главнокомандования войскам Красной Армии, который он и начальник Генерального штаба, генерал армии Антонов издали 20 апреля 1945 г. не, скажем, по международно-правовым или гуманным, а исключительно по политическим и тактическим соображениям и где откровенно идет речь о «жестоких мерах» советских военных властей. Как проясняет профессор Семиряга, этот подписанный Сталиным приказ Ставки является признанием того, что лично Сталин, следуя его собственным словам, расценил отношение Красной Армии «как к военнопленным, так и к гражданскому населению» как жестокое.
Германско-советский конфликт, которому каждая из двух держав по-своему придала форму истребительной войны, представлял бы собой абсолютную точку падения в многовековых германо-российских отношениях, если бы все-таки не существовало обнадеживающего аспекта. Если обратить взгляд назад, к началу войны, то уже бросается в глаза, с каким дружелюбием значительная часть населения встретила немецкие войска — если и не в крупных промышленных центрах, то все же в целом на остальной территории страны, в городах и селах. Это относится к странам Прибалтики и к Восточной Польше точно так же, как к Белоруссии и Украине, а также к собственно России далеко за Смоленском, к Крыму, а в 1942 г. и к Кавказу. «Чем дальше заходишь на восток, — отмечало Главное командование сухопутных войск 12 июля 1941 г., — тем дружелюбней, похоже, становится настроение населения в отношении германского Вермахта, прежде всего на селе.» В немалом количестве мест немцев приветствовали прямо-таки как освободителей. Но даже там, где это непосредственно не имело места, где население встречало их лишь со сдержанным дружелюбием или с выжидающим любопытством, это не меньше противоречило советской доктрине. Конечно, неправомерные реквизиции, а частично и грабежи и прочие злоупотребления немецких солдат, против которых, правда, выступали в целом командные структуры,[147]местами вызвали отрезвление, но этим взаимные отношения еще не были серьезно омрачены. Лишь в ходе дальнейшего развития событий произошел перелом в позиции населения. Он был вызван отсутствием конструктивной оккупационной программы и некоторыми мерами подавления точно так же, как яростными попытками, навлекшими беду и на непричастных, подавить противоречившую международному праву партизанскую войну, которая была начата с холодным расчетом. Преследования евреев также произвели, возможно, более глубокое впечатление на некоторые круги русского населения, чем немцы, видимо, полагали. Следует, однако, добавить, что остававшиеся под военным управлением зоны сухопутных войск и армий, несмотря на многие несправедливости, зачастую отличались в позитивном смысле от территорий, находившихся под гражданским управлением. Стационированная на Кавказе Группа армий «А» получила и политические полномочия, так что отношения с живущими там национальными меньшинствами, с казаками, а также с русским населением складывались вполне позитивно. На Кавказе с немецкой помощью даже начали создаваться зачаточные формы независимых государств этих народов, включая казачье государство.
