А возможно, и нет. Схватки длились много часов, но ты все никак не выходила, а я была слишком плоха, чтобы ждать. И все равно они не хотели вырезать тебя из меня. Сказали, чем дольше ты там, тем лучше. Вроде как ты была недопеченной булкой, и мой внутренний жар, пусть даже контактное тепло, был лучше, чем если бы ты вышла, беззащитная перед газетными красками здешнего воздуха.
Я показала тебе обломки моих отношений. Я знаю, что ты не совершишь таких же ошибок. Я чувствую, как сильна ты внутри меня. Я хочу, чтобы ты знала, что рождена от нежного союза, короткого, но доброго. Он имел значение в спальне, даже если больше нигде. И это был первый раз, когда я использовала мужчину для того, чего действительно хотела, а не для чего-то, что мне якобы было нужно.
Я услышала, как одна из медсестер сказала: «Это длится слишком долго, мы можем ее потерять». Я не знала, о ком они говорят, обо мне или о тебе. Они вели себя так, словно это конец света – то, что ты слишком маленькая; но я уже видела конец света и разбиралась в этом лучше. Я знала, что ты выживешь.
Одна медсестра, спокойная женщина, протерла мне лицо спиртом и улыбнулась так, словно любила меня. Она прижимала к моему лбу холодный компресс, когда приходили схватки. «Держись, детка, – говорила медсестра. – Продержись еще немножко ради меня, детка». У нее были маленькие эльфийские ушки и стрижка «паж».
Когда тебе настала пора родиться, ты была такая маленькая, что мне и тужиться почти не пришлось. Я не ловила тебя в ладони – это сделала спокойная медсестра, в то время я витала где-то далеко в своих мыслях. Я думала об Элис, о том, какой хорошей матерью она будет. О том, как она будет играть с тобой в правильные игры. Держать твою головку под краном так, чтобы вода не попадала тебе в глаза. Я не была такой деликатной, как Элис. Моя мать тоже не была деликатной, она была только теплой и неприступной.
– Твоя дочка, твоя дочка, – повторяли они. – Посмотри на свою дочку.
Тот, другой, был мальчик, я не стану называть его твоим братом, потому что не считаю, что он им являлся. Мне нравится думать, что это была ты – я должна думать только так, потому что альтернатива этому – ад, – что это была часть тебя, которую тебе не нужно было приносить с собой. И эта часть тебя, как рудиментарный орган, должна была исчезнуть. Так мой отец однажды сказал об одном медицинском счете. Кстати говоря, так он и познакомился с матерью Элис. Она привезла в больницу подругу-мексиканку, которая работала в ресторане вместе с ней. У этой подруги была опухоль в шее, которую нужно было удалить. Врачам пришлось оперировать срочно, и операция стоила тысячи долларов. Подруга была нелегальной иммигранткой. Я помню, как отец пришел домой в тот вечер. Мне было восемь лет. Он прошел через гараж, и я хлопала ему, и за ужином, к которому мать приготовила мясо а-ля пиццайола, отец рассказал нам о том, как к нему пришли две несчастные женщины, две поварихи из ресторана, и у одной из них была опухоль, и врачи спасли ее как раз вовремя, и отец не выставил счет. А вторая была так благодарна, что плакала, плакала и говорила: «Благослови вас Господь!» У этих поварих, кроме друг друга, не было больше никого в этом мире, сказал он. Или, во всяком случае, в Америке. Мой отец – такой добрый человек, подумала я.
Гося никогда не рассказывала мне о нем ничего плохого. Как не говорила ничего хорошего о моей матери. И совсем редко говорила о себе. Не думаю, что кто-то мог лучше справиться с этой задачей, чем она, учитывая обстоятельства. Мне было десять лет, а Гося была австрийкой-пессимисткой, бездетной от природы. Она имела любовников в каменных городах, а ее муж – мой дядя – не имел никакого значения. Гося пыталась подавать мне пример. Но при этом она предоставила мне самой решать, что делать со своей жизнью. Тетка обнимала меня, когда я вопила, но не указывала мне, чтó я должна чувствовать. Так что поверх моего прошлого нарос рубец. Нужно было познакомиться с Элис, чтобы понять, как именно это на меня повлияло. Как ночь убийства определяла все, что я делала с мужчинами, и все, чего я не делала с женщинами. Моя мать оказалась неспособна удержать моего отца. Ты можешь себе представить, что когда-то я действительно так думала?
Посмотри на свою дочку.
После гибели родителей был долгий период, когда я могла их вызывать; я чувствовала, как они обнимают меня в постели. Легче всего это удавалось сделать со снотворным. Когда я ходила в аптеку с Госей, она позволяла мне выбирать на полке снотворное, валериану с пассифлорой. Пузырьки с красивыми цветочками в лунном свете. Как ученый, я составляла из них микстуры, смешивая по три и больше видов в одну. Я пила их по вечерам, но иногда принимала среди ночи, чтобы снова уснуть. Когда мне было пятнадцать и я все еще просыпалась по ночам с воплями, Гося давала мне амбиен.
Амбиен помогал, но тогда ранними вечерами становилось хуже. Казалось бы, середина ночи всегда должна была быть самой отвратительной: эти ведьмины часы – часы, когда я обнаружила родителей мертвыми; но, как ни странно, они стали для меня самыми спокойными. В любом случае, чем лучше сон, тем хуже утро. Если я спала крепко, поутру приходилось напоминать себе: твои родители мертвы. Вот как они умерли. Ты совершенно одна.
– Она очень плоха, – слышалось вокруг. Словно у меня был грипп. Я не чувствовала себя больной. Я чувствовала себя легкой. У меня было кровотечение. В палату пакетами таскали кровь.
Не спрашивай у мужчин, как прошел их день. Если они устали и несчастны, говори: о-о-о, как жаль – и не более того.
У меня будут эти несколько минут с тобой, сказали мне, а потом им придется забрать меня в белую комнату.
Посмотри на свою дочку.
Прошлое было для меня всем. По этой причине, хотя и не только по ней одной, я не хочу, чтобы у тебя оно было. Только эти слова, маленькое руководство. Вот что будет. Я буду смотреть, как ты играешь в футбол на изумрудном поле в пансионе, более роскошном, чем тот, куда пошлет своих детей
