она и так велика, ее дальнейшее расширение принесет мне непоправимые несчастья».
А на море, как на реке. В шторм было бы легче. Странный пароход построили американцы, удары волн еще ни разу не снесли кожухи колес и не переломали лопасти. Все это при опасности так плотно закреплено, и корабль так устойчив, что всходит даже на свирепую опасную волну.
В каюту зашел офицер. На столе появлялись лист за листом штурманские карты, скопированные с подарка адмирала Сеймура… Неужели Япония попадет окончательно под влияние наших соперников, и война с ней неизбежна? Япония не Дагестан. Да и мы не знаем, каков окажется когда-нибудь Дагестан. Революционеры в надежде, что все народы сольются воедино, изобретут искусственный язык, составят план осмысленного существования, на породе русских женщин выведут братское всечеловечество, в том числе и в Дагестане. А в Японии?
А Мофет изрублен на куски. Белокурый юный моряк, внук знаменитого адмирала Мофета, командира «Авроры», воспитателя Великого князя Константина. У них с Литке школу прошел и Невельской, а мордобою он научился уже в этих морях. На южном Сахалине выстроил крепость и заявил японцам — милости просим. А Путятин все отдал из-за «грозных наших противников». А разве грозная их сила от этого уменьшилась? Они нам еще себя покажут.
Глава 5
ЛЕВ И ПИРАМИДЫ
Муравьев чувствовал, что подавился, как жадный волк костью. Он слишком много захотел, схватил слишком большой кус, даже хуже, несколько сразу, и не в силах был перегрызть костей. Это отразилось на подготовке дел, могут потребоваться десятки лет для исполнения каждого. Он получил пощечину, и ничего другого не оставалось, как снести, стерпеть.
Его напрасно не послушали. Быть беде, отрешение наше от океана неестественно, и мудр будет тот японский император, который это сам поймет и уступит. За это и мы должны будем уступить. Но если добьемся своего кровопролитием, ужасной войной, то понятия престижа, гордости с обеих сторон, из обоих гнезд царственных предрассудков, невежества и ложных понятий о могуществе власти, подкрепленных процветающей цивилизацией, пропадут как у нас, так и у них. Добром не решилось, Николай Николаевич перестарался, он и сам не добром начал, попытался диктовать, обязывать, указывать, как европейцы действуют в колониях, и самурайский меч, острейший как бритва, мелькнул, как молния, перед его носом.
Теперь он шел к еще более огромной цели. Но он столько насмотрелся на неоткрытые, неведомые земли, на богатства природы, что теперь, когда был у цели, когда дело жизни многих поколений начинало осуществляться, он боялся почувствовать себя усталым стариком, бессильным обладать тем, что манило его всю жизнь. Берега Восточного Поморья завиделись теперь, и божественный огонь, словно воздух, ветром нового мира запылал в груди от их вида. Исполнение дела запаздывало, как запаздывало все, что мы делаем. Как запаздывает освобождение крестьян. Мы не в силах решиться. Идут споры, дать или не дать землю крестьянам. Но ведь крестьянин существует, он потомственный работник, есть у него любовь к земле, он пашет, сеет даже в эту пору, когда все ждут. Что же мешкать? Может быть, поэтому и японцы обошлись с ним так жестоко не только из-за того, что не Путятин к ним явился; они почувствовали, что он хочет указать им и уйти, сделать с ними дело, походя, не отдаться делу с ними, что он чем-то озабочен. Откуда им знать, что на душе у Муравьева? Они не догадываются, что в голове его бродят идеи мировой революции, великих решений, что его мучает унизительность его собственного положения в глазах всего мира как душеприказчика из империи народа рабов, презираемого слуги тирании, что ему не до японцев по сути дела. Голова его вся в огне, в ней мука пламени.
Так надо сломить себя. Но есть ли в нем силы? Может быть, силы падают, когда идешь на пустое дело и тут только водкой подкрепишься, чтобы вырабатывалась потребность в насилии и привычка убивать. Может быть, он гораздо слабее. Дает ли ему силу и ведет ли его к жизни завиденная им земля, которой он должен посвятить себя со страстью подвижника и открывателя, обречь себя только на это дело, а не мановением руки чиновника решать и походя подписывать росчерком пера очередной трактат.
Но прежних сил не было. Осечка давала себя знать. Дадут ли ему силу молодые офицеры и ученые, посланные к этим берегам его умом по следам казаков?
Штурманский поручик Петр Лукич Сизов на паровой шлюпке под парусом крейсировал у мыса Поворотного и ожидал не первый день пароход Муравьева. Он поднялся на борт и одним своим континентальным и весьма русским видом, как маг, выжал из души рыжего генерала все его потаенные смятения. Муравьев почувствовал, что этот офицер из матросов одним видом своим обещает будущее, приказывает становиться ему в общий ряд и думать только о деле, сбросив всю пошлость устаревших рыцарских понятий и гордость. Какая гордость? Сизова били по морде больше и чаще, чем Муравьева, а он какой молодец! И, видимо, есть у него дело. А ведь и ему тяжелую рану нанесли в свое время японцы. За что? Это он повалил ночью в лесу и целовал юную, прекрасную девицу в закрытой тогда еще для иностранцев Японии. И вот как он ответил. Да еще сдал экзамен на офицера. И не давит формальностями своих бывших товарищей, как чухна[41], выслужившийся в гвардии.
Говорят, что Россия страна амазонок, женщин — не скажешь, глядя на Петра Лукича. Эта японка дала ему силы стать образованным и обрести вдохновение открывателя, написанное на его лице. Хочет ли он снова в Симоду? Нас туда не пускают.
«Америка» легла в дрейф, машина продолжала работать, но колеса почти остановились, чуть-чуть подрабатывая. Сизов и его матросы поднялись на пароход и вытянулись перед Муравьевым. Их шлюпку подняли на ростры[42] Сизов доложил генералу про последние сведения с кораблей «Новик» и «Стрелок», про их местонахождение и о том, какие наши суда из Китая должны были уже прибыть в залив Посьета.
Муравьев взял пример с бывшего путятинского матроса и подтянулся душевно, стал осанистей, стройней и, казалось, его рыжеватость стала ярче, волосы и усы жестче, а взгляд острей, проницательней, словно в нем таился заряд сильной бомбы.
Но он знал при этом, что во всем мире никто не прочь аристократизироваться, стать элитой, даже безграмотные, даже пламенные революционеры, а уж тем более любой кулак, торгаш, вор, жулик и грабитель, а с приобретением исключительности пренебрегать всем
