духа музыки». Где впервые заявит о танце, о пляске как о… Впрочем, вот цитата.
«Еще в немецком Средневековье, охваченные той же дионисической силой, носились всё возраставшие толпы, с пением и плясками, с места на место; в этих плясунах св. Иоанна и св. Витта мы узнаем вакхические хоры греков…»
И еще файл, уже аудио. Вот он, на десктопе. Да, вы угадали. «Полет валькирий». Впервые прозвучавший буквально за год до этого, в 1870-м, в Мюнхенской опере.
«В пении и пляске являет себя человек сочленом более высокой общины…» – умозаключал Ницше.
Вскоре вся эта «более высокая община», вся объединенная Германия завибрирует, задергается, затопочет в жажде нового плясового рывка. Снова, как в эпоху «дионисического немецкого Средневековья» и тевтонских походов, взгляд ляжет на Восток. Экономически это было бессмысленно, к 1913 году на Германию приходилась почти половина российского импорта. Но так же бессмысленно было и завоевание Туркестана; ритмика имперского танца не брала в рассмотрение экономические резоны. Всё рушилось, всякая логика и финансовая сметка, перед танцевальным напором «Полета валькирий». Вот послушайте… Там, тадам, там-там… Достаточно.
Под этот «Полет» начиналась Первая мировая война. «Летают валькирии, поют смычки…» – как писал молодой и метафизически испуганный Мандельштам в 1914 году. Во время Второй мировой звучание «Полета» будет сопровождать кадры немецкой кинохроники с бомбардировкой городов. Там, тадам, там-там…
Россия не останется в накладе. Будет мобилизован весь русский балет, прошедший триумфальным дионисическим походом по Европе перед самой Великой войной. Навстречу тевтонскому язычеству будет двинуто славянское – страшной и скандальной «Весны священной». Поставить? Сейчас… Впрочем, нет, не стоит.
Ответом «Полету валькирий» стали даже не машинообразные пассажи из «Весны священной», не сразу оцененной. Ответом стали «Половецкие пляски», чей кипящий дионисизм был воспринят и подхвачен мгновенно, с первой же европейской премьеры в 1909 году. «Пой-те! пес-ни! сла-вы! ха-ну!..»
То, что пели это не русские валькирии, а половецкие, и славили не князя, а своего степного хана, не имело значения. Пели по-русски. Да и где все эти половцы? Давно завоеваны и большей частью слились, смешались с этими русскими.
Как писал – открываем новый файл – министр иностранных дел Германии фон Ягов в своем меморандуме 2 сентября 1915 года (Великая война уже гремела): «Русская раса, частично славянская, частично монгольская…» Продолжить? «…Является враждебной по отношению к германско-латинским народам Запада, несмотря на влияние западной цивилизации, открытое для нее Петром Великим и германской династией, которая последовала за ним».
Клочья искусственного тумана. Из одного угла сцены раздается «Полет валькирий», из другого гремят «Половецкие пляски», из обоих выбегают мужчины с выпученными от восторга глазами, солдаты и офицеры двух армий. И падают под взрывы, вскидывая руки и ноги, уже в ритме совсем другой, запредельной музыки…
41
Она оторвалась от монитора и повернула затекшую шею.
Сожженный стоял позади и улыбался.
Итак, она опять думала его мыслями. А казалось, что своими…
– Что стоишь, как Мона Лиза?
– Почему Мона Лиза? – Он присел рядом на край кресла, неприятно сдавив.
– Потому что… Куда уселся? Потому что улыбаешься, как… Встань, слышишь?
Нет, она никогда не напишет этой книги. Он будет непрерывно посылать в нее свои идеи. Своими разговорами, своей этой улыбкой, просто стоянием рядом. Встал, а всё болит… А для книги столько идей не нужно. Для книги нужна методология. Редкие архивные материалы. Грамотно оформленные сноски…
Ей стало немного неловко, что она согнала его. Слегка погладила его по пояснице.
Ей хотелось еще раз послушать «Полет валькирий», но пальцы стали какими-то ватными. Такое уже бывало с ней в эту береме… (она почему-то не любила произносить это слово целиком). Стала закрывать файлы.
– Ты бы лучше сейчас не работала с этой темой. – Сожженный отошел немного и, судя по скрипу, уселся на диван.
– Почему?
– Темное это всё. Темное, скользкое время. Люциферианское. – Снова заскрипел диваном. – Перед той войной, – уточнил, хотя и так поняла, спасибо, не дура.
– А сейчас – светлое?
Выключила комп и повернулась к нему. У нее еще пара срочных переводов…
– Для ребенка это плохо, – сказал вместо ответа. – Нужна другая музыка, другие мысли.
– Церковные? – Разговор начинал ее злить.
Он тихо слез с дивана и подполз к ней на коленях. Уткнулся лицом в живот.
Стало тепло, и грустно, и щекотно.
Она чувствовала, как шевелятся его губы. Молится? Она прислушалась. Но до нее звук не доходил. Осторожно отстранила его голову:
– Я устала.
Он поднялся, она быстро сжала его ладонь. Она не виновата, что должна, должна написать эту книгу. Что эта книга растет в ней и давит и что он со своими подвижными горячими мыслями имеет к этому не последнее отношение…
– Кстати, – он весело отряхнул колени, – Матвей приехал.
– Кто?
– Матвей. Помнишь, я тебе говорил? Еврей. Из «сиабских мудрецов». Ну, который еще «евремя» придумал.
– И что?
– Прилетел вчера. Мне написал. Нет, мы не переписывались. Как-то разыскал. Может, через Грека.
Она снова слушала его вполуха. Он продолжал что-то рассказывать, потом стал переодеваться и искать майку, продолжая говорить. Надев майку и серые брюки, поцеловал ее и ушел. Встречаться со своим этим… Матвеем. Мог бы и ее, между прочим, позвать. Она бы и не пошла, у нее и здесь столько дел… Стол, например. Очень грязный, давно тоскующий по тряпке с мылом. Баба Марта за такой стол бы ее морально убила.
Она вышла во двор, погладила собак и закрыла дверь. Строго посмотрела на небо (был вечер). И снова пошла к воротам, кто-то звонил. Залаяли собаки.
На пороге стоял Сожженный. Вернулся. Мобильник забыл.
– Слушай, ты не помнишь, как его зовут?
– Кого?
– Ну, друга… с которым сейчас встречаюсь.
– Как евангелиста. – Она улыбнулась. – Мат-вей. Пойти с тобой?
– Да. – Сожженный засовывал хэнди в карман. – Конечно… Только быстрее.
– Ладно, иди сам. У меня тут… – Она хотела сказать «стол», но поняла, что мыть его сейчас не будет. – Свое хоть имя помнишь?
Он уже был за воротами, что-то крикнул оттуда.
Она постояла, погладила щеку, куда Сожженный мог бы сейчас ее поцеловать, но почему-то не сделал этого. Поглядела на насыпавшиеся виноградные листья, которые бабы-Мартина половина в ней требовала подмести… И вернулась в дом полежать и сосредоточиться. «Мат-вей… Мат-вей…» – зачем-то вертелось в голове.
42
«Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы…
На востоке земля полита кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули “дум-дум” разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и являют всему миру позорное зрелище
