натравливания монголов и негров на белую расу.
Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена. Верьте нам! Верьте, что мы будем вести эту борьбу до конца как культурный народ, которому завещание Гёте, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и надел».
Что?.. Да, надо поставить сноску.
«Манифест девяноста трех». Опубликован 4 октября 1914 года во всех крупных немецких газетах под заголовком «К культурному миру». Ответ на обвинения в варварстве после того, как в августе 1914 года германская артиллерия сровняла с землей бельгийский Лёвен.
Она аккуратно оформляет сноску.
Инициатором и автором «Манифеста» был не немец… Точнее, немецкий еврей. Плодовитый драматург, поэт, публицист и переводчик Людвиг Фульда.
Фульда… Да, город в двух часах езды от Эрфурта, она бывала там студенткой. Там, кажется, сожгли какую-то ведьму или не ведьму; она видела забавный памятник.
Людвиг Фульда. Может, нужно добавить в книгу еще одну главу? Если немцы и русские, то должны быть… Да. Особенно с началом Великой войны. Обезумевшие интеллигентные немецкие евреи, они так любили свою (выдуманную ими) Германию. Так любили ее поля, покрытые цветами. Ее реки, текущие мёдом, молоком и мазутом. Ее упругие ветра, ее армию, ее веротерпимость (косматый и клыкастый антисемитизм топтался покуда где-то в глубине сцены). Ее церкви и фабрики. Когда началась Война, они были готовы сражаться за нее. С этими «русскими ордами». Как за свою родину.
У самого Фульды было стихотворение Heimat, «Родина». О том, как тоскует он по Германии, когда отдаляется от нее, как перелетная птица. Как глотает слезы в разлуке с ней, «безмолвной богиней моей колыбели и подругой детских игр»… Он, Фульда, и правда был патриотом: побывав в 1937 году в США, он вернется в Германию, что было равносильно самоубийству. Вскоре он его и совершит в прекрасном и ветреном Берлине. Der Selbstmord. И «безмолвная богиня его колыбели» этого даже не заметит; у нее будут другие заботы.
Итак, может, добавить о них главу?
Она подумает над этим.
43
Вместо этого она думает о другом.
Она поглаживает живот, слегка массирует грудь. Она – вспоминает.
Воспоминание поднимается откуда-то снизу, от живота, и наполняет чем-то мягким. До головы оно не доходит. Если бы дошло до головы, его можно было бы остановить, надавив на него всем головным мозгом, всей его тяжестью. Но воспоминание растекается в груди, играя и переливаясь, как мартовская лужа.
Дело и правда было в марте. Один из последних ее визитов к матери.
Она зашла в гэдээровскую пятиэтажку, заселенную турками, украинскими беженцами и другими шумными и невеселыми людьми. К их числу относилась и ее мать; хотя после смерти Дато стала тише, а после операции совсем убавила звук. Приходилось даже переспрашивать; мать сердилась и начинала тихо кричать.
Воздух на улице был весенним и вкусным; в подъезде эта свежесть пропадала. Что ни делали с этими гэдээровскими пятиэтажками, как ни «реновировали» и ни раскрашивали в клоунские цвета, внутри стоял всё тот же блеклый запах. На что он был похож, она не могла сказать. Но всегда его узнавала и даже слегка улыбалась ему. Привет, старый знакомый.
После недолгих поисков ключа она открыла дверь. Последние остатки весеннего воздуха исчезли, навалились запахи умирающей квартиры. Бесполезных вещей и книг. Горьковатый запах биотуалета. Мать уже не пользовалась им, вставала и медленно ходила по квартире; но для чего-то берегла. «Может, пригодится». Так она говорила и про старые журналы, старые колготки, про два поломанных утюга и мертвую стиральную машину, занимавшую полкоридора.
Мать сидела перед бормотавшим по-русски телевизором. «Заходи… Скоро кончится». Шли новости, мать вглядывалась в экран. Нажала на пульт: «Ерунда какая-то на постном масле…» Повернулась к ней: «Масло, говорят, подорожало… Ты в курсе?» Она пожала плечами. Мать покачала головой, явно не одобряя ее легкомыслия.
«В России подорожало, – вздохнула. – Значит, и здесь подорожает».
«Почему?»
«Потому что Россия их кормит. Откуда, думаешь, половина продуктов? Только этикетки свои клеят. А внутри всё наше».
Она кивнула. Спорить было бесполезно, хотя мать, наверное, именно этих споров и неравнодушия от нее и ждала.
Потом они разговаривали. Разговаривала мать; а она сидела молча, как всегда, не слушая.
«Ага, конечно», – кивнула она, заметив, что мать замолкла и щурится на нее.
«Ты слышала, что я тебе сказала?»
«Да, что Роберт уже две недели не звонил», – сгенерировала нужный ответ.
«Не две, а две с половиной».
«Хочешь, наберу его сейчас?»
Роберт (брат) жил в Канаде и большого желания коммуницировать не проявлял.
«Не надо, – заволновалась вдруг мать, – ко мне сейчас придут… Причешешь?»
Мать стала искать пропавшую щетку, ругая ее разными словами.
«А кто придет?»
«Из еврейской гемайнды… На вот, – протянула ей щетку с клоком седых волос. – У них там проект по реабилитации… А-а! Осторожнее, не жопу же причесываешь!»
Потом она помогала ей влезть в кимоно. Кимоно было с батумских времен и надевалось в самых торжественных домашних случаях. В середине одевания мать накричала на нее и повалилась на диван. Было видно, что только с трудом наложенный макияж удерживал ее от того, чтобы не разреветься. Анна сжала губы и стала собираться. Мать с трагическим видом наблюдала за ней с дивана.
Раздался звонок.
За дверью оказался спортивный еврейский парень в очках а-ля Гарри Поттер. Вынул наушники, поздоровался. Мать неожиданно ловко поднялась с дивана. Парень вымыл руки, задел стиральную машину и с улыбкой вошел в комнату. «Как вы себя чувствуете, фрау Елена, после прошлого сеанса?» – спросил мертвым правильным языком. Так они все говорят, привезенные в Германию в детстве. И она бы так говорила, если бы не мотания по России… «Гораздо лучше. – Мать разглаживала на бедрах кимоно. – И можно просто Елена, мы ведь уже договорились?»
Анна вышла на кухню. Выбросила почерневшие бананы, скомкала пакеты. Из комнаты заиграла музыка.
Посередине комнаты топталась мать с этим накачанным очкариком. Он вел ее то вправо, то влево. Лицо матери было неприятно счастливым.
«Это танцетерапия, – сообщила, продолжая передвигать ногами. – Чудеса творит».
Анна попрощалась, собрала мусорные пакеты и вышла.
В подъезде поставила пакеты на плиточный пол. Музыка продолжала глухо доноситься из-за двери.
Задумалась. Потом сделала несколько быстрых танцевальных движений. Несколько поворотов вокруг своей оси, как дервиши в Конье…
Подхватила мусорные пакеты и застучала вниз по ступенькам.
44
Итак, переводим курсор снова назад. Мать, пляшущая с этим иудейским Гарри Поттером. Она, с щеткой в руках. Черно-белый Людвиг Фульда. «Полет валькирий»… Еще. Да, вот они вдвоем с Сожженным, он натягивает брюки. Выходит во двор, уходит на встречу с этим… Возвращается. «Слушай, ты не
