ко всему этому также не прилагалась ужасная, кошмарная, совершенно никуда не годная репутация, воспоминания, которые успешно можно было бы сдать в качестве реквизита в лабиринт страха на первой попавшейся ярмарке, исключительно из любви к благотворительности, и — абсолютная уверенность в том, что ты постоянно окружен братьями меньшими.
Братьями меньшими по интеллекту.
Кем-то вроде Гордея Змеева, будь благословен тот, кто разбил ему нос.
Совершенно отдельным видом отвращения являлся живой интерес к персоне Лукьяна со стороны императрицы.
Интерес этот сводился к тому, что с периодичностью три письма в неделю она искренне, пусть и туманно, интересовалась — как же так вышло, что он до сих пор не помер?
Что его не сбила карета?
Не отравил личный повар?
Не задушила чулком девица свободных нравов на вечернем рандеву?
Императрица считала себя самой умной, и Лукьян совершенно не собирался просвещать ее, указывая на то, что он не пользовался каретой, не имел личного повара и вел во всех отношениях благопристойный образ жизни, так что всевозможные девицы могли сэкономить на покупке новых чулок.
Открытым в данном случае оставался лишь один вопрос — на чью голову в таком случае сыпались все эти бесчисленные жесты заботы и поддержки, если императрица пребывала в полной уверенности, что они достигли цели?
Ну да ладно.
Это были уже не его проблемы.
Вероятнее всего, Иларион дал своей матушке неверный адрес.
Может быть, он даже дал ей адрес какой-нибудь из резиденций Змеевых.
Это было вернее всего.
У тех и без того дня не проходило, чтобы в яблочном пироге никто не нашел парочку отравленных лезвий, им бы и в голову не пришло, что к нескончаемой вечеринке присоединился новый участник.
Когда кто-то из однокурсников спотыкался и падал на лестнице, Лукьян улыбался совершенно искренне, потому что — это был не он.
Когда у кого-то взрывался котел, ломалась ножка стула, отлетала пуговица на брюках — Лукьян, как настоящий друг, не смотрел в сторону Платона Флорианского. Платон отлично выдавал себя сам диким хохотом, зажатой в руке отвёрткой и открытым пособием “100 способов достать соседа по комнате” на своем столе.
А вот когда Дафна Флорианская смотрела на Лукьяна с едва заметным подозрением — это было уже неприятно.
Потому что Лукьян был честный и искренний человек.
Во всяком случае с ней.
Да и остальным Лукьян по крайней мере никогда не врал, и это, пожалуй, была одна из немногих вещей, которых он действительно всеми силами старался избегать.
Второй вещью, от которой он бы с удовольствием сбежал, и которая, ни много ни мало, почти что убивала его прямо сейчас — был отвратительный, слащавый, в чем-то похожий на комариный писк, голос, пробравшийся в его мысли.
— Милый.
Скорее даже убивал Лукьяна не сам голос, а то, что ему ведь придется встать и куда-то пойти, чтобы заставить обладателя голоса наконец-то заткнуться.
Куда-то из этой комнаты.
— Милый, где же ты?
А Лукьяну отлично лежалось на этом ковре, в кои-то веке вокруг не топталось стадо их однокурсников, овладевших в совершенстве фокусом по вытаскиванию из шляпы проблем и превращению любого дела в ту самую шляпу, большое спасибо, его полностью все устраивало, так что пожалуйста — отвали.
Сердце в груди билось на удивление ровно.
Оно не горело, не металось и не кричало, рассыпая искры мыслей, которые заставляли разум плавиться и разваливаться на части.
Может, потому что прямо сейчас на этом сердце лежала ладонь Дафны.
Было очень тихо.
Необычайно тихо.
Пусть даже за свою жизнь Лукьян отлично научился игнорировать чужие голоса, полностью они никогда не исчезали.
Поначалу он отчётливо слышал каждое слово, а теперь все они воспринимались лишь далёким фоновым шумом.
Все.
Даже те, что звучали как птичий клекот.
— Ответьответьответь!
Он прислушивался к ним лишь по необходимости, и всякий раз жалел об этом. Потому что вестники это чувствовали и набрасывались на его разум с удвоенной силой.
— Тыздесьтыздесьтыздесь?
— Смотри! Я покажу тебе настоящую победу!
Перед его мысленным взором принялся разыгрываться сюжет, в котором стая голубей пролетая над чопорным, высоко задравшим нос господином во фраке, изрядно подпортила этот фрак.
— Хи-хи-хи-хи-хи!
Птица, что с нее взять.
Как жаль, что от подобного не избавиться, просто прикрыв глаза. Может, если он достаточно сильно приложится головой об пол, картинка померкнет?
Лукьяну было искренне жаль того, кто получал все эти бредовые откровения постоянно. Люди ведь наверняка искали там скрытый смысл. Какой-то тайный знак.
Потому что на бесценный триумф это тянуло с огромной такой натяжкой.
Прямо скажем — очень большой.
Наверное, Лукьяну нужно было поблагодарить Веданию за то, что много лет спустя после побега Вестницы судьбоносной скорби врата Вечного сада были заперты так крепко, что и перу было бы не проскользнуть сквозь них, и он по крайней мере не обязан был лицезреть морду этой бесстыдной курицы воочию.
Среди всех голосов, доносимых ветром, Лукьян прислушивался лишь к одному.
И этот голос, как правило, ничего не просил, он только время от времени восклицал:
— Да что тут вообще происходит?!
Или:
— А все точно должно было обернуться именно так?!
Или:
— Ну почему я?!
Лукьян находил это в высшей степени забавным.
Ведь судя по всему — его пристальный взгляд скользнул по тонким ресницам, светлой пряди, расчертившей нос, ровно поднимающемуся и опускающемуся в такт дыханию плечу — обладательница голоса отлично знала ответы по меньшей мере на половину из них.
— Я! Я тоже знаю, что происходит! Я могу показать!
Вслед за клекотом вспыхнули картины с бальным залом, коридорами академии, жужжащим рынком Азарского алтыната, в разгар лета плавящегося от жары…
— Умолкни.
— Нет, я всё-таки покажу!
Кто-то напрашивался на то, чтобы в следующем году не получить ровным счётом никаких подношений.
Лукьян перевернул сжатую в своей руке ладонь так, чтобы увидеть линии на ней.
Вдоль линии жизни тянулся ее тонкий, практически незаметный двойник.
Если бы Фата Милостивая увидела эту руку, что бы она сказала?
Да кто разберёт эту старуху.
А вот Ведания, должно быть, сказала бы что-то вроде:
— Время — это колесо. Если открутишь его, чтобы телега избежала столкновения, она просто рухнет по дороге в овраг.
Ах, это было совершенно верно.
И это также давало единственный правильный ответ на вопрос о том, как уберечь телегу и ее пассажиров — нужно просто запереть возницу там, где никто не сможет его найти.
— Милый, здесь так темно.
Ну ещё бы, ты ведь выбрала самую убогую дыру в этом городе. Может, не стоит теперь жаловаться?
