— Я никогда не оставлю тебя, — говорю ей. — Клянусь.
И крепко обнимаю, пока она не засыпает. В какой-то момент даже позволяю себе задремать.
— Больше никакого секса…
Я непонимающе моргаю, глядя на Анну, когда на следующее утро мы стоим возле машины. Разве мы так давно женаты для подобных заявлений?
— До конца саммита, — добавляет она.
Саммита. Саммита, на котором мы можем умереть. И секса тогда у нас не будет уже никогда. Жестоко.
Я не готов к таким беседам. Верните мне вчерашний вечер.
— Кайден… — Она берет меня за руки и пытается достучаться, но я словно в оцепенение впал. — Тебе придется играть, притворяться, что я тебе не нравлюсь. Да, это отвратительно, но разумнее ничего не придумать. Если мы хотим выжить, а я на самом деле считаю, что у нас все получится, — это лучший вариант. Тебе намного лучше меня удастся скрывать свои чувства, хотя в нашем случае уже не важно, увидят ли они, что ты мне небезразличен. Даже наоборот, так ты сможешь сказать, что влюбил меня в себя ради плана по заманиванию. Отец доверил тебе отыскать меня и притащить на саммит. Одному. Это многое значит. Пускай до последнего считает, что ты у него в кармане. Так мы сможем переговариваться и предупредить остальных. Или ты хочешь поставить под угрозу наш единственный шанс?
Я закрываю глаза.
Ну почему она такая ответственная, как маленькая добрая феечка?
Я сжимаю ее ладони.
— Нет, не хочу, — говорю. — Прости. Я сделаю все необходимое. И даже больше.
Едва я открываю рот, чтобы предложить потискаться напоследок. Анна сурово оглашает:
— С этого момента никаких поцелуев, никаких держаний за ручки или прикосновений. Ничего, что может вызвать подозрение.
Она выгибает брови и я, неохотно кивнув, выпускаю ее руки. Я в корне не согласен с ней, хотя и понимаю, к чему все эти осторожности. Анна наконец-таки стала осторожной, когда ее разоблачили.
Фиговенько.
Этим же утром, немногим позже, я разгребаюсь со смертью отца — похоронное бюро, риелтор и адвокат. Траур симулировать не трудно, особенно, когда ты в трауре по почившему сексу. Приходится подписывать множество бумаг, много кивать, хмуриться, когда разные люди похлопывали меня по спине и жали руку, или сожалели о моей утрате.
Эх, как бы я хотел, чтобы этот урод реально сдох.
Я беру урну с прахом, документы, и, взбешенный как никогда, покидаю адвокатскую контору.
Далее по плану позвонить отцу и сказать, что я поймал Анну, но только подумав об этом, мне становится дурно.
Анна готова. Ее отец готов. Другие Нефы тоже готовы. И только я ни хрена не готов! Но я повторяю себе, что буду играть до тех пор, пока не почувствую грань. А там к черту все, мы ударимся в бега. Я крупнее ее. Заставлю.
Около часа дня мы приезжаем в мой старый дом. Шептуны до сих пор заняты поисками Анны, так что вряд ли они покажутся здесь. Я веду ее в некогда свою комнату, где она смотрит на постель, как на место преступления, вероятно представляя, что на ней вытворяли. Надо было идти наверх и в душ, но в других ванных комнатах уже ничего не осталось. Я прочищаю горло и передаю ей полотенце.
Она идет в ванную, а я включаю стереосистему. Сажусь на краешек кровати и опускаю голову себе на руки. Надеюсь хоть громкая музыка, проникая в уши, поможет перестать думать о грядущем. Анна заканчивает довольно скоро. Когда звук воды стихает, я выключаю стереосистему и заглядываю в комод. По телу прокатывается волна мрачного искушения, стоит мне заглянуть во второй ящик.
"Захват" Анны ведь должен выглядеть достоверным?
Я выдвигаю ящик и краем глаза замечаю серебристый отблеск — это мои высококачественные наручники. Я вынимаю их и закрываю дверь. Анна в этот момент напевает себе что-то под нос. Я же проверяю на всякий случай шептунов. Как она может петь в такой момент — вне пределов моего понимания. Видимо это все ангельская кровь. Я возвращаюсь к кровати и верчу наручники в руках, в ожидании Анны.
Она открывает дверь и я медленно поднимаю на нее глаза. Какая же она естественная и свеженькая, да еще в сарафанчике и с влажными волосами. Она опасливо смотрит на то, как я играю с наручниками. Это хорошо. Пускай почувствует страх.
— Еще не поздно сбежать, — говорю я.
Она смотрит на меня долгую минуту, после чего шепчет:
— Нет.
Она даже не дергается, когда я поднимаюсь и иду к ней. Замечаю только, что ее грудь вздымается все чаще, в то время как я приближаюсь к ней и забираю из рук сумку. Я вглядываюсь в ее лицо — она молчит, пока я надеваю наручники: сперва на одно запястье, затем на второе. Дыхание ее учащается. Ей бы испугаться. Теперь она моя и я сделаю с ней все, что захочу. Могу даже запихнуть ее в тачку и утащить в глушь Западной Виргинии. Говорят, там вполне ничего.
Я опускаю взгляд на ее тело и сковавший ее запястья металл. Контраст потрясающий.
— Боже.
— Что? — шепчет она.
— Тебе так идут наручники. И еще, теперь ты официально моя пленница.
Меня тут же окутывает ароматом груш и фрезии. А ведь при желании я мог бы заставить Анну забыть про придуманный ею целибат.
— Мы не можем, — произносит она, словно читая мои мысли. Но в ее речи много придыхания и мало уверенности.
Определенно можем. И тянущая боль внизу живота так и молит об этом.
Отвернувшись, она бормочет:
— Помнишь, ты говорил отцу, что я тебе не нравлюсь? Следовательно, хотеть ты меня не можешь. Шептуны могут заявиться в любой момент. Нам нельзя терять такое преимущество.
Мммм.
— Пора звонить ему, Кай. Сказать, что ты меня нашел. А потом надо будет сообщить остальным, что время пришло.
Стоп. Звонить ему? Сейчас? Я мотаю головой.
— Не…
— Да. Сейчас. Давай уже сделаем это, пока мы не потеряли контроль и не испортили все. — Она говорит жестко и так страстно. И испуганно. Но меня убивает, что пугают ее не Князья, а то, что мы — я — могу все испортить и лишить нас эффекта непредсказуемости.
Почему события развиваются так быстро? Слишком быстро.
Мысли убегают от прикосновения Анны. Внизу.
Джекпот.
Я опускаю взгляд, а она всего лишь вытаскивает из кармана телефон и протягивает его мне.
Проклятье. Большой такой обломинго.
— Смело, — говорю я, но она не улыбается. Она абсолютно серьезна и мне это ни капельки не нравится.
— Действуй, — шепчет она.
Нет…
Она все протягивает телефон. Ощущая дурноту, я его забираю его. Она поднимается на цыпочки и, поцеловав меня в щеку, не отстраняется, а шепчет:
