«Естественно, вы не можете получить такое письмо, – пришел ответ из британского посольства. – Мы не признаем талибов законным правительством». Я была в затруднительном положении, поэтому решила поехать в Исламабад, чтобы разобраться во всем, и, к своему удивлению, я ворвалась в Афганистан, как пробка из бутылки безалкогольного шампанского. В первое же утро мне позвонила подруга, работавшая в ООН. «Они решили взять тебя без визы, – сказала она. – Я отправила за тобой машину, сможешь быть готова через десять минут?» Я запихнула в рюкзак три шальвар-камиза с длинными рукавами, мешковатые брюки, длинные рубашки и шарфы, а также блокноты, ботинки и книгу Гэри («Драгоценные камни»), после чего сломя голову выбежала из дома. Через два часа я уже летела в девятнадцатиместном «Бичкрафте» на запад.
Пакистанский журналист Ахмед Рашид в своей книге об Афганистане[204] рассказывает историю, услышанную им от одного старика. «Когда Аллах заканчивал создавать этот мир, Он увидел, что там осталось много мусора, обломков и вещей, которые больше никуда не годятся. Он собрал все вместе и бросил на землю. Так получился Афганистан». Когда мы пересекли высокий Памир, это описание показалось мне справедливым. Мы летели над заснеженными горами; где-то под нами были легендарные рудники Бадахшана и деревня, где разрешалось жить только мужчинам. Глядя вниз на негостеприимную местность, было почти невозможно поверить, что там может жить хоть кто-то.
Бадахшан был регионом, попавшим в осаду: большая часть страны находилась под оккупацией самых темных сил. Устоял лишь небольшой участок, который с каждым годом становился все меньше. Это напомнило мне деревню в комиксах об Астериксе. В Бадахшане жили неукротимые бойцы, возглавляемые несколькими могущественными людьми, а самым могущественным из них был Ахмед Шах Масуд, чья более чем двадцатилетняя карьера превратилась в местный миф. Люди верили, что его нельзя убить, хотя в сентябре 2001 года он все же погиб, когда бомба смертника, заложенная в телекамеру, взорвалась прямо у его лица. Причиной столь долгой удачливости было не волшебное зелье, а главным образом жесткая тактика, приправленная его харизмой и отчаянием людей, не желавших стать расходным материалом для талибов. Но успехи стоили денег, а война не приносила особого дохода. Нашлось два источника средств – изумруды из Панджшерской долины и лазурит из Бадахшана. Я знала, что шахты будут работать вовсю: правительство нуждалось в деньгах.
Через два часа земля выровнялась, превратившись в плоскогорье, и самолет со скрипом приземлился на бетонную взлетно-посадочную полосу. Добро пожаловать в международный аэропорт Фейсабада, по краям которого ржавеют обломки прежних войн – танки и куски авиационных двигателей. Никаких иммиграционных формальностей, даже охраны. В окружении сюрреалистического пейзажа прибывших пассажиров встречали, а вылетающих пассажиров отправляли в полет. Этим занимались в основном бородатые мужчины в джипах, на которых красовались логотипы «Врачи без границ», «Оксфам», Afghan Aid, а также логотип ООН с ее дымчато-голубовато-белым флагом. Цвета были выбраны в 1945 году, потому что считались самыми неагрессивными и нейтральными: небо над всеми народами одно.
В течение нескольких месяцев я переписывалась по электронной почте с Мервином Паттерсоном – представителем Управления ООН по координации гуманитарных вопросов. Он ободрял меня с самого начала. «Рад получить подтверждение, что есть кто-то такой же сумасшедший, как я», – ответил он, извинившись за то, что меня может разочаровать легкость дороги к шахтам. Он встретил самолет, с энтузиазмом представился, а затем объявил, что сейчас же вылетает этим же самолетом в Исламабад, однако передал меня с рук на руки своему коллеге, Халиду, который обещал заботиться обо мне. Я собиралась нанять джип и переводчика, но мне повезло, что я повстречалась с Халидом. Его дядя был полевым командиром той части восточного Афганистана, где находился Сар-и-Санг, и он уже дал разрешение посетить шахты.
В первый же день я отправилась на старый базар. Ко мне подошла белая паранджа, я поздоровалась с закутанной женщиной. Она вдруг откинула шарф – кажется, я уже говорила об этом элементе одежды, когда рассказывала о своих поисках голубого, – и я увидела хорошенькую двадцатилетнюю девушку. «Идем домой пить чай», – скомандовала она. Пока мы шли, она прикрывала лицо всякий раз, когда появлялся мужчина, а потом, как только видела сквозь кружевной экран паранджи, что тот прошел, откидывала ткань от лица. Позже я заметила, как то же самое делают и другие женщины. Это было своего рода кокетство: ждать до последней секунды, а потом раз – и исчезнуть. «Мы с детства знакомы с соседскими девчонками, – объяснил мне потом афганец. – Знаем, кто из них красив, можешь узнать их по туфлям. Вуаль – это возможность пофлиртовать, – добавил он. – Может быть, она даже увеличивает такую возможность».
Когда через несколько часов я вернулась в гостевой дом ООН, Халид и двое мужчин лежали на подушках и пили чай. Тони Дэвис и Боб Никельсберг были сотрудниками Time, и – о совпадение – на следующий день они отправлялись в лазуритовые шахты, чтобы больше узнать о том, как Масуд платит своим бойцам. Если бы они тогда знали, что их работа как военных корреспондентов будет включать в себя обмен рецептами бобов с поварами и остановку для запрессовывания цветов, они бы дважды подумали, стоит ли им ехать, но все это было еще в будущем. Мы договорились разделить расходы по найму того, что оказалось очень потрепанным советским внедорожником, который ожидал нас в семь часов утра следующего дня. «Выглядят они дерьмово, – сказал Тони, – но эти русские автомобили очень крепкие». Нам следовало бы запомнить его слова.
Мы направились на юг, к горам и городу Бахарак, расположенному на перекрестке дорог. Кочевое племя вело свои стада на летние пастбища. Курдючные бараны Бадахшана запасают энергию в своих задах, и перед нами на протяжении полукилометра не было видно ничего, кроме бойко раскачивающихся жирных бараньих тылов. Кочевники без особого энтузиазма отогнали стада влево, чтобы пропустить нас, – они не сочли нас особо важными персонами, так что на это ушел почти час. Из Бахарака, встретившись с полевым командиром и познакомившись с Абдуллой, улыбчивым солдатом, ставшим фермером, а теперь переводчиком, мы двинулись вдоль реки Кокча на юг. После богатого города Юрма, где поля опиумного мака успешно соревновались размерами с полями пшеницы, дорога сузилась до сумрачного ущелья.
Мысленно я возвращалась во времена Тициана и прослеживала обратный путь нанесенного им на небо туманного штриха. Я представляла, как этот маленький кусок серой штукатурки возвращается на деревянную палитру, потом в ступку с гранитным пестиком, которым орудует угрюмый ученик, затем в мешки и далее, в быстрой мультяшной обратной последовательности кадров, в порт Венеции, на корабле через Средиземное море в Сирию и караваном по Шелковому пути, возможно, этой же самой дорогой…
«Что там за шум?» – внезапно спросил Боб, сидевший впереди. Я очнулась от своих мечтаний. Ирония судьбы: старые «шелковые» пути – это самые ухабистые дороги в мире. В иерархии каменистых дорог они вполне могут занимать верхние позиции, и наш советский внедорожник в течение нескольких часов протестовал на языке лязга и хруста против такого обращения с ним. Некоторые перепады, против которых двигатель зверски ругался на дизельном русском, казались просто непреодолимыми, так что это было чудо, что нам каждый раз удавалось справиться с ними. Поскольку за ревом двигателя все равно ничего не было слышно, я сонно откинулась на спинку кресла и мысленно вернулась к краскам Тициана. Водитель, однако, пришел в сильное возбуждение и быстро заговорил на дари – языке, в котором слово «ось» звучит так же, как на английском. «Мне это не нравится», – зловеще сказал Боб. Уже час как стемнело, когда мы миновали последнюю крупную деревню перед Сар-и-Сангом. Мы решили, что остановимся там и преодолеем последние сорок километров на следующий день. Дорога была настолько плохой, что заняла бы не менее трех часов, а в темноте это было небезопасно.
