Эдит с Куртом находились в США и, когда Гуго настиг смертельный удар, спешно вернулись обратно в Инсбрук. Они потеряли близкого человека, но приобрели новые обязательства и проблемы, потому что стали совладельцами и соуправляющими кафе «У Шиндлеров» вместе с Петером – тот остался в Лондоне – и Гретой, проживавшей в Инсбруке и действовавшей от имени своего сына.
Такое сочетание разных людей, амбиций и интересов никак нельзя было назвать залогом успеха.
У каждого были свои представления; никто не обучался каждодневному ведению бизнеса, никто не обладал способностью идти на компромисс или перепоручать обязанности. Отец был достаточно умен и обаятелен, чтобы стать превосходным торговым представителем, но совершенно лишен терпения, без которого нельзя разобраться с ценами, выручкой и движением денежных средств. Он не мог сосредоточиться на чем-то одном. Планы Курта открыть эспрессо-бар закончились пшиком, потому что для этого не было денег и, возможно, потому еще, что Петер – куда более практичный и приземленный, не очень-то любивший полеты фантазии Курта – не впечатлился этой идеей.
Кроме того, Курт хотел начать производство шиндлеровской версии традиционного напитка, который подают усталым лыжникам, но его Skiwasser – смесь лимонада и клубничного сока – тоже не «пошел». Правда, не все было так грустно:
в 1956 году кафе «У Шиндлеров» получило золотую медаль за свою выпечку на международной выставке в Вене. Я думаю, что это была уже закатная слава.
В 1954 году, через два года после смерти Гуго, Эдит и Курт наконец вернули себе виллу Шиндлеров. Тогда же Петеру достался прилегающий к ней сад – тот самый участок, на котором его отец когда-то собирался выстроить себе дом. Реституция оказалась долгой, но, как рассказывал Курт, Эдит потом продала виллу, даже не посоветовавшись с ним. Когда Гуго не стало, моя бабушка уже почти не думала о том, чтобы переехать в Австрию, зато все еще хотела видеть своим новым домом Америку.
Курт теперь переехал обратно в квартиру на Андреас-Гофер-штрассе, но не решил, где ему жить, и эти метания сопровождали его всю жизнь; он любил Австрию и в особенности Тироль, но не знал покоя. А еще он говорил мне, что мечтал о большем, чем владеть провинциальным кафе. Кроме того, много сил он положил на то, чтобы по реституции вернуть себе каждый шиллинг, занимался этим всю жизнь и, по сути дела, разрушил семейные отношения. Точно так же, как Гуго и Эрих разошлись в последние годы жизни Эриха в Лондоне, Курт с Петером, повзрослев, пошли разными дорогами.
Напряженность в семье все усиливалась, доводя порой до судебных тяжб, и наследники кафе «У Шиндлеров» посчитали, что пришло время продать его. Осенью 1959 года кафе, открытое Гуго и Эрихом в 1922 году, перешло в другие руки. Под названием «У Шиндлеров» оно просуществовало еще лет пятнадцать, потом стало называться по-другому и наконец вовсе закрылось.
Оформив сделку, Курт и Эдит вернулись в Англию, и Курт женился на моей матери, Мэри. Эта светловолосая, умная и исключительно верная красавица не оставляла отца даже в таких ситуациях, когда от него отвернулись бы другие. Не сомневаюсь, что они очень любили друг друга.
Куда менее привлекательной была склонность Курта к судебным разбирательствам, связанным с потерями, как он считал, понесенными им самим и его семьей в годы войны. Они поглощали у него множество времени и сил. Он предъявлял все более надуманные и притянутые за уши претензии, иногда выступая самозваным агентом других членов семьи. Судебные издержки, естественно, превышали любые финансовые выгоды, и обычно он ссорился с другими участниками процесса, потому что все время пытался прикарманить выручку, чтобы покрыть расходы.
Среди бумаг Курта я обнаружила несколько резких писем от его двоюродных братьев Эрвина Зальцера и Петера Шиндлера, в которых они заявляли, что не хотят иметь ничего общего ни с ним самим, ни с его хлопотами по реституции. В одном из них Эрвин упрекал Курта за превышение полномочий по доверенности, которую он, Эрвин, ему выдал. Мне это показалось достаточным основанием для спора, разгоревшегося в пятидесятые годы между Куртом и Эрвином, который так хорошо запомнился Тому Зальцеру. Курт с Петером уже до этого сильно повздорили из-за кафе, и Петер начал честить Курта «жуликом», как вспоминал сын Петера, Ричард. Целью отца всегда было восстановление бизнеса Шиндлеров, но очень уж часто он своими действиями настраивал семью против себя и чернил свое имя.
В способности Курта вредить себе же самому проявлялась его непростая натура. У него был вкус к шикарной жизни, но отсутствовало умение зарабатывать необходимые для нее средства. Он был умен, обаятелен, приятен внешне, но избранный им способ жизни, подобно ржавчине, разъедал отношения с другими людьми. Увы, полное отсутствие наблюдательности не позволяло ему этого заметить. Он взял на себя роль жертвы и играл ее всю жизнь.
Даже когда Курту было уже под девяносто, он не оставлял попыток обратиться в суд. Речь шла то о возврате украденных предметов искусства, то о возмещении сумм за спичечную фабрику отца Эдит в Плауэне, то о споре об аренде площади под табачный магазин, открытый в 1945 году на первом этаже кафе «У Шиндлеров».
В семье я была единственным юристом, и, когда мы с Куртом виделись, он рвался поговорить со мной обо всем этом. В его хэмпширском доме мне для прочтения всегда были заготовлены горы бумаг. Любой совет, шедший вразрез с тем, чего хотел он, категорически отвергался. Я уставала от его навязчивости, сомневалась в обоснованности претензий и в конце концов переставала слушать. Когда его не стало, бесчисленные кипы бумаг безмолвно свидетельствовали о времени, впустую потраченном на судебные тяжбы, и полной неспособности к более полезной жизни.
Через три года после его смерти я как никогда тщательно прошерстила их. Я узнала о существовании неизвестных мне родственников, прочла немало исторических материалов, рылась в архивах от Инсбрука до Вашингтона; можно сказать, вела параллельную жизнь, разыскивая, запоминая и записывая. Судьба подшутила: не будь отец таким досадно необъяснимым, каким он был, не сохрани он кучу документов, писем и артефактов прошлых лет, не рассказывай с маниакальным упорством байки о разных людях и местах, о прошлом, одновременно и блестящем, и больно ранившем, у меня не возникло бы мотива сделать все то, что я сделала.
Правда была такова, что он оставил после себя много запутанного, и мне пришлось все распутывать. Мне хотелось понять, почему он был таким, каким был, но, идя по его следам, я вошла в большой мир Шиндлеров, Дубски и Кафок, Богемии девятнадцатого столетия и Австрии двадцатого, двух мировых войн, падения империи, отравы антисемитизма и нацистской диктатуры – и сохраненной, несмотря ни на что, семейной традиции хорошей еды, хороших напитков, хорошей музыки и хороших танцев. И за все это мне нужно благодарить собственного отца.
Но предстоит ответить и на несколько трудных вопросов.
Прожил бы Курт свою жизнь иначе, если бы его так жестоко не вырвали из родных мест в 1938 году? Сбилась ли его молодая жизнь с курса после убийства любимой бабушки, дяди и тетки? Если бы Гуго прожил чуть дольше, овладел бы он искусством управления бизнесом Шиндлеров? Хотел ли он хоть в чем-то походить на Гуго – опору общества, героя войны, хорошего предпринимателя, щедрого благотворителя, цельную личность, – пусть и понимая, что сделан из совершенно другого теста?
