он наших курсантов учил артиллеристской премудрости — где по идее расположены батареи противника, чтобы вести контр-батарейную борьбу. Ну, учил он их, учил, пришли как-то к нему на урок проверяющие, тоже послушали и удивились, ибо в обычном курсе про все эти хитрости не было. Сват и сказал им, что как правильно он не знает, а знает лишь, как его учили в учебке во Франции, когда он был в Иностранном корпусе прапорщиком, а потом еще были курсы по переподготовке, когда он стал артиллеристским капитаном у фиников. Собственно, ничего особенного — просто он помнил, как французы и финики, а верней их немецкие учителя, учили его обустраивать позицию. Стало быть, он всего лишь искал на карте позицию, сходную с той, которая понравилась бы французам иль финикам, и предлагал курсантам по ней чуток пострелять. Для очистки совести. Тогда-то ему и сказали, что ученики его на фронте прославились, ибо вели контрбатарейную борьбу с фашистами лучше обычного, и поэтому командование решило, что забирает его в артиллеристскую фронтовую разведку. Раз ученики хороши, то чего уж их учителю в тылу пропадать?
А когда привезли его на фронт, то он опять стал «социально чуждым» и для всех поднадзорным, или, как тогда говорили, «груз сто». «Груз двести» — был мертвый, «груз триста» — раненый, а вот он был «номер сто», то есть «пассажир» хоть и наш, а по «накладной» — хуже убитого. Редко кому на фронте такая литера выпала, и хуже нее не придумать. Так что и сват мой тоже провел всю войну — хоть и вроде рядом с войной, а войны сам ни разу не видел. Даже личного оружия ему там не выдали. Очень он переживал после этого, так что когда услыхал, что на войне я тоже ни дня не был, то очень обрадовался, мол, нашел родную душу. Ибо нехорошо монголу в дни войны да ни дня не воевать, да ни разу не выстрелить.
Только не знал он, что мне по чину положено все знать про подобное. Так что порадовались мы с ним, что оба не воевали, а потом, как в те дни было положено, стали наградами хвастаться. Сперва он все стеснялся, а потом все же выложил свой иконостас: полный кавалер Отечественной, другие ордена да медали. Выложил и молчит. Я тогда пихнул его в бок и говорю: «Да ладно тебе, бывших у вас не бывает, другие показывай». Он даже порозовел от смущения. Показал он мне медали диковинные, я такие никогда и не видел: сват мой после того, как отличился во фронтовой артиллеристской разведке, получил назначение по старой памяти в финскую армию. Мы когда Финляндию из войны в 1944 году выбили, ее войска под нашим началом воевали с фашистами, и любой офицер со свободным владением финским стал тогда на вес золота. Воевал сват за финнов, как и в гражданскую, тоже успешно, вот за это его и наградили наградами финскими. Так что реально не воевал он на линии фронта лишь за наших, а вот за финнов у него опять иначе вышло. Видать — Судьба, благоволило ему Вечное Небо не под нашими звездами, а под финским крестом. Бывает.
Так что подивились мы на его неведомые награды, а потом сват меня спрашивает, а ты что? Теперь свои награды показывай. Я и показал ему мои китайские звезды. Видно, так уж Судьба моя была у Вечного Неба прописана, что на войне мне лишь в Азии побывать немного пришлось. Правда, если у свата были погоны финские серо-голубые с синим кантом и тремя как будто цветочками, по-фински — Eversti, у меня соответственно — китайские коммунистического образца, они были тогда похожи на наши, и звезда была лишь одна, «как у майора». Ну, и награды тоже, как наши ордена, так и ордена от китайцев. А в остальном, так мне повоевать на войне не пришлось. Уже после войны мне сказали, что в моем личном деле, оказывается, было прописано, что с детства я свободно говорю по-немецки, и имя у меня Роман, как у барона Унгерна, и семьи наши были в родстве с немецкой аристократией, и то, что в нашей родне всегда были сильны прогерманские настроения. Вот и закрыли нам со сватом дорогу на войну с немцами. Такая подробность потом уже открылась. Так что нарочно нас с ним, оказывается, не пускали на фронт — такие дела.
А не попал я на войну таким образом. Когда немного спала горячка начала эвакуации и жизнь вошла в ритмичное русло, вызвали меня в Совет по эвакуации и говорят, что, мол, работаю я хорошо, однако раз работа на моем участке налажена, то есть мнение, что можно ее поручить моему заместителю, а мне есть дело на другом более важном участке. Я, было, запротестовал, но Николай Михайлович Шверник мне на это заметил, что обязанности по руководству бурятской железной дорогой с меня никто не снимал, а там возникло угрожающее положение. То есть дорога пока работала как часы, однако к нам обратилась дружественная Монголия с предложением: чем сможет, поможет против немецко-фашистских захватчиков. За это всем монголам — почет и уважение, но, тем не менее, работа там идет ни шатко ни валко. Ибо монголы хорошие люди, но привыкли жить по приказу, а отдать его могут лишь те, кто для них — уважаемые. Так даже товарищ Сталин для местных аратов чужой, и его они вежливо выслушают, но делу оно, не так чтоб поможет. Отсюда возникла идея — прислать туда кого-либо из тех, кто мог отдать такой приказ в прошлом, чтоб ускорить работу по отгрузке мяса баранины, полушубков и всего прочего.
Я тут же вспомнил, что сват мой Борис почитается «Господином Востока», и мог бы быть тем, кого местные араты выслушают. Лучше было бы, конечно, чтобы им приказал «Господин Запада», но его место пока занимает моя племянница, а она маленькая и, к сожалению, девочка. На это Председатель Верховного Совета Национальностей мне отвечал, что этот вопрос ими был уже подробно изучен и по всему получается, что сват мой — Учитель от Бога и, как кадровый военный, пусть и царской армии, сейчас занят на срочной подготовке офицеров-артиллеристов на смену выбывшим. Учит он хорошо, недаром после он стал народным учителем, так что армия его сейчас никуда не отпустит, стало быть, надобно его заменить. А заменить его можно лишь на другого родовича из «Восточных». Девятый род, род Порока, там
