развития национальных традиций, составляющих наше историческое богатство, в отрыве от которого невозможно составлять проект любой реальной программы на будущее. Умное и дальновидное определение тех национальных особенностей, которые следует сохранить и ценить, свидетельствует о мудрости кормчих развития. И наконец, не вызывает сомнения, что без своего patrimonium[143] народ просто-напросто не смог бы существовать и ничего сообща планировать.
Наше уважение к традициям не имеет отношения к традиционализму, который является формой выродившейся, фанатичной и агрессивной.
Критерием, позволяющим различить, что является традицией, достойной культивирования, а что — вредным традиционализмом, который стал ее дегенеративной формой, может стать способность традиционных образцов служить строительным материалом в возведении здания будущего.
Вообще всякое культивирование прошлого только тогда может иметь оздоровительное значение, когда его целью является не приостановление жизни, а наоборот, когда оно вписано в проект строительства будущего. Слепое уничтожение традиционных образцов ослабляет силы развития, растрачивая все ценное, что заключено в преемственности. Зато фанатичный традиционализм вообще парализует представление о будущем, демонстрируя в качестве конечной цели возвращение к тому, что уже было.
Распространение в Польше традиционализма с его мессианскими национальными заветами, безразлично, на примитивном или на ученом уровне, выметает из польской жизни мысль о будущем и вместо картины мобилизующего коллективные усилия конкретного завтра прививает иллюзию неизбежной награды.
Достаточно углубиться в массу написанных слов, разливающихся по страницам многих журналов, чтобы увидеть, как под лозунгом спасения всего польского, обеспечения ему достойного места в будущем распускает перья, красуется, токует и пыжится многократно скомпрометировавшее себя прошлое, предписывающее на все случаи жизни молитвы, героические порывы, демонстрации и страдания, как даже недавние «трезвые энтузиасты» строительства индустриальной Польши купаются сегодня в иллюзиях моральной победы, одержанной хотя бы ценой коллективного самоубийства.
Народы, отличающиеся творческой динамикой, ищут традиции духовных импульсов, а также того ценного, что дает им прошлое, и в то же время головы у них заняты проектированием будущего, десятками тысяч планов, которые на основе традиционных связей создают быстро развивающийся организм.
Чувство общности, опирающееся только на прошлое, может быть очень сильным, но одновременно только вегетативным и бесплодным, если его не питают своей энергией живительные замыслы на будущее.
Только те народы могут считать себя плодотворно и естественным образом сплоченными, которые в традиционную общность постоянно и с растущей динамикой вносят объединяющие элементы совместных начинаний.
Именно этим отличаются экономически высокоразвитые общества, ибо их объединяет не только традиция, но и гармонирующая с ней сила развития.
Ни в одной стране нет такой, как у нас, пропасти между традицией, отвлекающей от реальной цели и распыляющей силы, и неотложными проблемами жизни, взывающими к здравому смыслу, требующими скорейшего развития, современного подхода и дисциплины.
Страницы польского романтизма изобилуют прекрасными примерами активности, могущей в любую эпоху питать стремления и мысли, направленные в будущее. Это захватывающая энергия «Оды молодости»[144], историческая прозорливость Словацкого[145], вместе с Норвидом[146] заложившего основы критического отношения к национальному сознанию, необычайная готовность служить коллективу как элементарной частице родины, апология народа, труда, долга, справедливости, дерзкого разрыва оков традиции, если она оказывалась реакционной.
Однако не эта романтическая открытость ко всему новому, а наоборот — судорожное цепляние за стереотипы, отход от здравомыслия к оглупляющему самообожанию, апология эффектной рисовки и презрение ко всему новому, не собирающему аплодисментов, — вот что хочет извлечь из наследия романтизма паразитирующая на нем легенда.
Мышление в категориях будущего
XX век оказался для нас суровым и жестоким не только из-за безумной и бурной истории, перебрасывающей Польшу из бытия в небытие, каждый раз при этом угрожающей физическому существованию народа. И не только потому, что нам пришлось наверстывать такое унизительное для нас отставание в эпоху самого большого технического развития, другими словами — как бы трудиться напрасно, ибо человечество в своей деятельности постоянно уходило вперед. И не только из-за того, что наш опыт — промышленный, технический, административный, системный — постоянно оказывался слишком слабым перед теми задачами, которые мы должны были решать на ходу, что неизбежно увеличивало и так немалые издержки, если принять во внимание наши возможности. И, словно этого было еще недостаточно, в нашем наследии оказалась субстанция, разлагающая совместные усилия.
Так необходимая каждому народу способность мысленно забегать в будущее и объединять вокруг него стремления, хотя бы интуитивные и инстинктивные, постоянно парализуется противодействием инфантильной наследственной субстанции, сохраняющей нелепую веру в то, что достаточно лишь доверить свою судьбу заботящимся о польском народе чудесным силам, которые где-то там за нас думают и действуют.
Поэтому в нашей исторической практике всякая более или менее серьезная попытка создать упорядоченное представление о будущем, опирающееся на дельный проект и привлечение массы сторонников, готовых к жертвам во имя намеченной цели, не находит отклика или встречается с непониманием. За исключением немногих светлых периодов, обычно никто не видел необходимости в перспективных начинаниях, проводящихся совместными усилиями и подчиненных планам на будущее.
Больше того — традиционный образ мышления принимал всякого рода проекты на будущее, требующие хоть какого-то усилия и исходящие либо от королевской власти, либо от дальновидных реформаторов, как посягательство на здравый порядок, проводимое для каких-то подозрительных целей чуждыми внешними элементами, которые хотят осуществить в польской жизни противоречащие ее природе изменения. Жизнь должна была идти по проторенной колее, а любая попытка изменить ее ход при помощи дальновидного государственного мышления квалифицировалась как вмешательство в естественный и лучший из возможных порядок. Эти обвинения часто объяснялись иностранным происхождением королей, но вряд ли их можно считать достаточно убедительными. Иноплеменные династии были в Европе явлением обычным, и во многих странах под иностранным скипетром проводились государственные реформы, не вызывающие протеста распаленных ура-патриотов.
Упоение собственным ура-патриотизмом и стремление звонить во все колокола из-за «новаций» вспыхивало у нас регулярно в тот момент, когда на привыкших к традиционному течению своевольной жизни поляков стремились наложить дополнительные обязанности, заставляли их думать о будущем и вовремя приложить совместные усилия для его осуществления.
Наше контрреформатское и романтическое наследие само по себе может родить только борьбу, да и то, как правило, без продуманного плана. Планирование преобразований через труд, через длительные и кропотливые усилия не укладывается в умах такого рода людей, закрытых для всех практических начинаний.
Кто бы ни остался на поле битвы в роли строителя жизни на развалинах, ему пришлось бы организовывать государство и экономику, другими словами — учиться иным принципам мышления, поддерживать иные взгляды и наклонности, чем те, которыми руководствовался романтический склад ума.
Этого не смогла сделать межвоенная Польша, что увеличило размеры катастрофы. Но ведь и она, столкнувшись, как молодое государство, с пагубным наследием прошедших веков, предпринимала усилия по
