больше Фьор смотрел на своего фамильяра, тем меньше видел его, и тем больше – себя.
Да это и был он!
– Я принимаю тебя, – сказал Фьор, сократил те немногие оставшиеся между ними сантиметры расстояния, обхватил своего фамильяра и прижал к себе. – Ты – это я. Возвращайся.
И фамильяр вернулся. А Фьор его принял.
Фаерщик открыл глаза и встретился взглядом с Ковбоем.
– Я как будто увидел в нем себя, и мы вроде как стали одним целым. Но я – это по-прежнему я. Правда, теперь немного другой. Немного больше такой, как он, – сказал Фьор и сам поморщился от того, как неуклюже и беспомощно звучали эти слова и как они не отражали даже и десятой части всего того, что произошло.
Ковбой напряженно хмурился.
– Откуда ты узнал, что можно так сделать?
– Я не знал, – развел руками Фьор, а потом вдруг задумался.
Да, он совершенно не думал об этом в тот момент, но сейчас, оглядываясь назад, понимал, что где-то слышал о чем-то подобном. Но где? От кого?
В воздухе появился тонкий запах паленых трав, а вслед за ним – Те. Проходя мимо, он замедлил шаг и, поймав взгляд Фьора, удержал его, а потом едва заметно кивнул и улыбнулся раскосыми черными глазами, которые на миг превратились в хищные, желтые глаза ягуара и снова стали человеческими.
И будто последняя часть головоломки встала на свое место.
– Я что, теперь тоже нагваль? Как ты? – недоверчиво спросил он у Те.
Оборотень-капельдинер усмехнулся.
– Чтобы стать нагвалем, ты должен родиться под определенной звездой и с младенчества видеть своего животного двойника во сне, – сказал он, извлек откуда-то трубку и стал неторопливо, будто у него было все время в мире, ее раскуривать. – Связь с ним возникает с первых дней и крепнет с годами обучения под руководством опытного шамана или другого нагваля. И так до тех пор, пока вы двое не научитесь существовать попеременно и одновременно.
Те затянулся. Фьор и Ковбой оба терпеливо ждали, зная, что торопить его бесполезно.
– Ну и еще тебе надо родиться в одном из племен Первых народов, – хитро добавил Те и почти улыбнулся. – Так что нет, ты не стал нагвалем. Но природа мистических двойников схожа, и ты сумел понять, что вам необязательно существовать отдельно. Отдельно вы – словно частички одной души; каждой чего-то не хватает для того, чтобы стать целым.
– Это что же выходит, каждый человек в мире – неполный, потому что не соединился со своим фамильяром? – нахмурился Фьор.
– Далеко не у каждого человека есть фамильяр, – напомнил Те. – Как и далеко не у каждого из моего народа есть зверь-двойник. Но если тебе выпало родиться связанным с тем миром, то – да, часть тебя всегда там. Если только ты не найдешь ее и не примешь в себя.
– Ты понял? – хмуро обратился Фьор к Ковбою.
– Почему ты спрашиваешь меня?
– Потому что ты фамильяр; разве вы не знаете вот это вот все?
Ковбой задумчиво покачал головой; казалось, мыслями он был где-то далеко, и, похоже, эти мысли его не слишком радовали.
Некоторое время Те изучал Ковбоя своим обычным нечитаемым взглядом, а потом вдруг торжественно закивал и изрек, обращаясь к небу:
– Теперь я понял, для чего ду́хи моего племени увели меня так далеко от нашего народа. Я должен был быть здесь, в этом месте и в это время.
С этими словами Те нарисовал тлеющей трубкой в воздухе что-то замысловатое и ушел, оставив после себя тонкие клубы голубоватого дыма, а Фьор с Ковбоем только смотрели ему вслед.
– Зачем ты вернулся? Почему ты все еще здесь? – наконец спросил Ковбой. – Ты теперь свободен. Ты мог уйти куда хочешь.
Фьор ответил не раздумывая:
– Потому что я чувствую, что должен сегодня быть здесь.
* * *
Сначала они потеряли счет удаленным, а потом и числу представлений, которые давали. Теперь уже не было общих выходов артистов в финале, цирки продолжали выступать снова, снова и снова, без остановки, без перерыва. Они теряли своих людей, теряли силы и продолжали, потому что понимали – остановиться не получится, не получится уйти, сдать назад. Остается только идти, а точнее, ползти вперед и принимать то, что их там ждет.
От «Обливиона» осталось всего несколько артистов, когда удаление настигло Франческу. Она исполняла трюки в колесе Сира – большом металлическом обруче, держась за него руками и ногами, и была похожа на экзотическую яркую птицу в своем роскошном, пышном платье и венецианской маске с перьями. Кристина даже не заметила, в какой именно миг Франческа исчезла, просто внезапно поняла, что колесо продолжает стремительно вращаться, сверкая в лучах прожекторов, но в нем уже никого нет, и только серебристые искры парят в воздухе вокруг.
Несмотря на ставшую уже привычной боль от новой потери, удаление Франчески почему-то не застало Кристину врасплох; директор «Обливиона» выходила на арену с таким видом, словно уже знала, что ее ждет, и во взгляде из прорезей роскошной маски сквозила обреченность.
Уж не потому ли происходит удаление? Не потому, что так решил цирк, не потому, что у артиста иссякли силы, и уж точно не потому, что он не сумел «пробить» зрителей, а потому, что человек сам сдался?
Оставшиеся артисты «Обливиона» сиротливо прижались друг к другу, живо напомнив Кристине, в каком состоянии их нашли на автокладбще. Острое чувство вины пронзило насквозь: зачем она их забрала оттуда? Да, там их тоже не ждало ничего хорошего, но Кристина поманила их обещанием другой судьбы, а разочарование от разрушившихся надежд куда больнее, чем смиренное ожидание неизбежного.
Механики «Инфиниона» выбились из сил, готовя бронзовых автоматонов к очередному номеру. Сейчас, когда живых артистов осталось меньше, а время между номерами сократилось, они не успевали привести их в готовность, и таким образом стимпанк-цирк лишился того небольшого преимущества, которое у него было. Арлисс уже три раза выходил на арену вне очереди, когда его артисты были не в силах это сделать; сейчас был четвертый. Черные полосы, вертикально проходящие через глаза клоуна, расплылись, сквозь белый грим на лбу стала видна кожа, и только красная точка на носу оставалась все такой же яркой. Когда в самый разгар номера Арлисс попал в ярко-белый круг прожектора, Кристина едва не вскрикнула от ужаса, потому что потекший, стирающийся грим в контрастном свете вдруг создал иллюзию рассыпающегося лица; казалось, оно вот-вот треснет и осыплется кусками – так, как она уже видела это однажды, в самый первый раз, когда оказалась в «Колизионе»
