Казанова цитировал Горация, Вольтер хвалил такое знаниестихов. Казанова заметил, что Вольтер не ведет себя по рецепту Горация —contentus pancis lectoribus — быть довольным немногими читателями. Вольтерсказал, что Гораций тоже писал бы для всего мира, если бы его побуждала борьбапротив суеверий. Казанова назвал всю борьбу ненужной, суеверия необходимычеловечеству. Что вы хотите поставить на их место? Вольтер впал в бешеную ярость.Какая странная порочность! Он любит человечество и хочет видеть его свободным исчастливым, как он сам. Суеверие и свобода несовместимы. Сделала ли неволя хотьодин народ счастливым?
Желаете ли вы суверенитета народов? спросил Казанова, какесли бы это было крайне отвратительным. Великий Вольтер ответил: Упаси бог,пусть я не буду Вольтер. И массой должен править суверен. Но тогда и суевериянеобходимы, торжествуя сказал Казанова, без суеверий никто никого не будетслушаться. Но Вольтер хотел правителя для свободного народа, в соответствии сдоговором, который связывает обоих и хранит от произвола. Казанова напал наВольтера с его английскими кумирами. Аддисон объявил такого правителяневозможным, но Казанова стоит за Гоббса и за ограниченное зло. Народ безсуеверий был бы философом. Философы не желают послушания. Народы счастливытолько в цепях.
Вольтер едва терпел это. Как ужасно! И этот Казанова,однако, тоже принадлежит к народу! Если б Казанова читал его, он знал бы, чтоВольтер доказал, что суеверия являются врагами короля.
Если бы я читал Вас? спросил Казанова. Читаю и перечитываю,особенно когда не придерживаюсь Ваших взглядов. Ваша главная страсть это любовьк человечеству. Est ubi peccas. Слепая любовь! Человечество не способновоспринять Ваших благодеяний. Любите же человечество таким, как оно есть. Вашиблагодеяния сделают его лишь несчастным и извращенным. Никогда не смеялсяКазанова сильнее, как над Дон Кихотом, когда тому пришлось защищаться отгалерных заключенных, которым из великодушие он подарил свободу.
Вольтеру было жаль, что Казанова столь дурно думает очеловечестве. А кстати, был ли он свободен в Венеции?
Казанова, который до тех пор упорствовал, защищая Венецию отВольтера, на которую он обычно нападал, порицая венецианских литераторов,которых другой обычно восхвалял, наверное его рассердило вольтеровское бонмо овенецианском правительстве, что можно его характеризовать шестью односложнымисловами: « Tont pour nous, rien pour vous», все для нас, ничего для вас!Казанова придал мало значения тому, что в Англии наслаждаются большей свободой,зато венецианцы более довольны. Вольтер спросил: Даже под Свинцовыми Крышами?Казанова назвал свое заключение в темницу актом деспотии, тем не менееправительство имело право запереть его без всяких формальностей, потому что онзлоупотребил свободой. Этим Казанова предстает историческим героем известныхпроцессов при режимах новейших политических диктатур, тех героев, что послефанатических воодушевленных самообвинений несли собственную голову к ногампалачей.
Однако, Вы улизнули! воскликнул Вольтер. Казанова возразил,что он воспользовался своим правом, как те своим. Это удивительно! вскричалВольтер, таким образом в Венеции никто не свободен. Возможно! сказал Казанова,чтобы быть свободным, достаточно думать, что свободен.
Современный критик должен удивиться предвосхищениюсовременной рабской морали у Казановы, который провел жизнь в условияхнеограниченной свободы, по которой как высшую степень свободы расценивал техсофистов, что все приносили в жертву капризу мгновения или нужде часа.
Вольтер пришел к тому же решению как и тот, что сегоднядискутирует с учениками диктаторов о свободе, равенстве и братстве — однослово, но два понятия, злоупотребление языка, злоупотребление дефиницией,злоупотребление доброй верой. Вольтер сказал, тем не менее аристократы варистократическом государстве Венеция свободны уехать. Казанова далклассический ответ: есть закон, которому они добровольно подчиняются. Итак,свобода свободного подчинения! Свобода выбрать рабство.
Уставший от дискуссии — но кто же долго вытерпит дискуссию ссофистскими автоматами и говорящими машинами диктаторов — он спросил Казанову,откуда он прибыл.
Из Роша, от великого Халлера. В путешествиях от отдает честьвсем великим современникам. Вольтер, как говорится, его лучший кусок. Угосподина фон Халлера он провел три своих прекраснейших дня.
Вольтер сказал, что перед этим великим человеком можнопреклонить колени. Казанова был рад услышать столь справедливое суждениеВольтера и сожалел только, что Халлер не так справедливо судил о Вольтере.
Ах, ах! — сказал Вольтер сразу, возможно, что мы обазаблуждаемся!
Эта острота в Готском издании трудов Вольтера 1789 годавложена в уста иностранца. Гримм в своих «Correspondance» предполагает, что этобыл англичанин. Гугитц думает, что при сочинении разговоров Казанова перелистали использовал сочинения и переписку Вольтера, которые именно тогда былиопубликованы. В двух разных записных книжках в Дуксе найдены замечанияКазановы, что он и был этим «англичанином», который не назван, что его лишьзабавляет.
Казанова ушел от Вольтера удовлетворенным и, как он думал,победителем; его озлобленность десять лет подряд толкал его все «порвать» сВольтером. В пожилом возрасте, при написании мемуаров он сожалел об этом. Потомки,которые наверное прочитают мемуары, будут считать Казанову зелотом-отступником,однако он обожатель Вольтера
На самом деле Казанова в обоих своих сочинениях «Scrutiniodel libro Eloges de M.de Voltaire…» (Венеция, 1779) и «Confutazione…», (Амстердам,1769), показал себя ожесточеннейшим противником Вольтера.
Гугитц также не сомневается в самом факте разговоров, толькоКазанова ограбил «Философский словарь» и переписку Вольтера с Альбергати,Альгаротти, Гольдони, Беттинелли, скорее всего они говорили только о«Макарониконе», основной антологии макаронической поэзии, и Вольтер оценил либосуждения Казановы, либо его перевод «Schottin», отсюда происходит озлоблениеКазановы.
Эдуард Мейналь, как и Рауль Вез, редактор лучшего издания«Мемуаров», считают разговор в общих чертах аутентичным. Наибольшаянесправедливость Казановы заключается в том, что «божественному» Вольтеру онпротивостоит как коллега. Мейналь («Казанова и его время», Париж, 1910)указывает, что Казанова имеет много общего с Альгаротти и Альбергати, иосуждение этих земляков было скрытым самоупреком и выражало горечь и озлоблениесудьбой. Казанова в мемуарах с горечью относится к землякам, которыепренебрегают талантом, и особенно к тем, кто заслужил уважение за рубежом.Воодушевление Казановы научной картиной мира и провал его единственного ученогосочинения сделали его желчным. Он изобрел свою собственную химическую реакцию,в то время как ее уже открыл Альгаротти. Венецианца Франческо АльгароттиВольтер встретил в Берлине при дворе Фридриха II; Вольтер звал его «лебедем изПадуи», которому «небо подарило искусство любить, писать и нравиться». Этотцаредворец и литературный сотрудник Фридриха II был энциклопедическим умом,жадным ко всему новому, всем занимавшимся, он много и легко писал, и былпопуляризатором науки с широко распахнутым умом, со страстью к расточительствуи с талантом ассимилироваться со всеми модными идеями, так что Рене де Гурмонназывал его «сокращенным изданием Вольтера». Как и Казанова, он страдал отвенецианской болезни спешки, которая гнала его по Европе, всегда жадногопокрасоваться и соблазнить кого-нибудь. Он расточал жизнь в легкихудовольствиях, любезный остроумец, пронесший сквозь Европу элегантные манеры «ипостоянный смех». Без сомнения этот «набросок» Казановы имел большесамообладания и деликатности, и не страдал, как другой, всю жизнь от низкогопроисхождения и сомнительных доходов, но имел ту же потребность ошеломлять,сиять, играть, что составило в итоге суть его короткой жизни. Казанова ревновалк итальянцу, который, как и он, хотел писать и нравиться. Это была завистьловца удачи к наследнику, к удачливому сопернику. Он не простил умеренного ДонЖуана Альгаротти за то, что тот еще до него получил у венецианцев славунеотразимого любезника, и что во многих городах, где он выступал каксоблазнитель, он страдал от воспоминаний о предыдущем соблазнителе из Венеции,память о котором была еще жива в городе и в сердцах женщин.
