Он все-таки осмелился задать этот вопрос.
– Правильно ли мы поступаем, как ты думаешь?
Он произнес эти слова мягко, согрев дыханием кожу ее головы, склоненную рядом с ним над столиком. Так мягко, что, если бы она не согласилась, если бы выказала возмущение или недовольство, он мог бы сделать вид, что это не важно, мог бы просто обратить все в шутку. Он чувствовал, что должен сказать это, должен задать этот вопрос, должен попытаться начать такой разговор, подобно взломщику, вскрывшему запретную дверь. Мысль о том, что они собирались сделать, внезапно вспыхнула перед ним во всей своей ослепительной чудовищности, во всей ужасающей порочности. Пока она была на студии, он успел зайти в книжный магазин и почему-то заглянул в медицинский отдел, где ознакомился, вопреки здравому смыслу, с описанием того, что с ней будут делать. Даже сейчас в его голове все еще невольно крутились некоторые слова. Первое: «зондирование». И еще целых три слова: «продукты оплодотворения яйцеклетки». Эти слова впивались в мозг точно ядовитые колючки.
Николь погрузилась в задумчивое молчание. Отстранившись, Дэниел посмотрел на нее. Глаза по-прежнему закрыты, щека лежит на его руке. И вдруг представив, что может быть, Дэниел почувствовал, что сердце забилось так же, как бывало перед публичными выступлениями или перед входом в исповедальню в далеком детстве, когда он еще послушно ходил в церковь. Это не было связано с нежеланием, повторял он себе снова и снова, или с волнением, порождаемым религией, он восстал против допотопной системы ценностей, навязанных ему родителями, против обрядов, невнятных проповедей, коленопреклонения и икон. Нечто другое вызывало у него ощущение того, будто он забрел в запутанный и фатальный лабиринт, где в любой момент мог поскользнуться или оступиться и врезаться головой в стену. Да. Нечто другое. И оно связано с Николь: с косой челкой, скрывающей ресницы ее закрытых век, с проступающей на шее сетью голубоватых ручейков вен, с лунками на ногтях. Это ненадежная тонкая мембрана между настоящим двух людей в кафе, решающих их судьбу, и будущим, забвением, небытием, где каждому из них, в свое время, придется держать ответ.
– У нас еще есть выбор, понимаешь, – продолжил он, уже более громким голосом. – Мы сможем позаботиться о нем. Мы с тобой. Сможем.
Николь погрузилась в глубокое желанное оцепенение, ее голова покоилась на столе, но она слышала его. «Мы сможем позаботиться о нем». Она слышала и воспринимала его слова. Ей захотелось улыбнуться, но требуемое для этого усилие казалось чрезмерным, тем более раз она собирается сберечь свою энергию, свои внутренние ресурсы. С одной стороны, ей хотелось ответить: «Да, мы сможем». И этот внутренний голос стал уже немного увереннее.
Она не открыла глаз. Ее щека по-прежнему прижималась к рукам Дэниела.
Но есть и другая более властная сторона ее натуры. Прекрасно знакомая ей сторона. И та, настроенная по-другому Николь бдительно наблюдала за своей робкой половиной, сидя поодаль, возможно, за соседним столиком. На ней излюбленные сапоги на молнии, она закинула ногу на ногу и постукивала носком по полу. На том столе стопки книг, и она деловито листала странички ежедневника, в одной руке карандаш, в другой – сигарета. «И на что же ты собираешься жить? – поинтересовалась та Николь, не поднимая взгляда. И как насчет грядущего годичного отпуска, за который ты планировала написать книгу? Разве он много зарабатывает? Разве у него есть виза? Разве он не живет одним днем?»
Однако она чувствовала тепло его груди, прижавшейся к ней, слышала взволнованное биение его сердца. Отчасти она тихо ворчала на ту другую, главенствующую Николь, которая заставила ее встать, задвинуть стул под кофейный столик, расплатиться по счету, выйти на улицу, открыть пару дверей, войти в клинику, назвать свое имя женщине в регистратуре, кивнуть на прощание поникшему Дэниелу, заставила взять свои вещи и удалиться по больничному коридору.
Слабый, почти подсознательный внутренний голос еще продолжал ворчать, когда она легла на каталку, и медсестра снабдила ее сопроводительной картой, и тогда тот слабый голос начал молить, начал кричать. Другая Николь закрыла ежедневник и настороженно прислушалась.
– По-моему, я передумала, – умудрилась пролепетать Николь медсестре.
– Не волнуйтесь, дорогуша, – ответила та, похлопав по карте, – все будет хорошо.
Машинально повернув голову, Николь заметила мужчину – анестезиолога или хирурга? – он стоял около изголовья и возился с чем-то в подвесной сумке.
– Я передумала, – сказала она, пытаясь подняться.
– Считайте в обратную сторону от десяти, – произнес он.
Из углов палаты, из-под всех шкафов и столов, из всех потайных мест выползала темнота.
И кто же ты такой?
Найл, Донегол, 2013
Несмотря на усталость, несмотря на жажду, Найл упорно продолжал шагать, почти механически переставляя ноги. Неровная и крутая дорога, дождь лил как из ведра, но он обязан двигаться вперед. Он зашел слишком далеко, по многим причинам, с этой шальной эскападой, чтобы повернуть назад. Поэтому сейчас в его распоряжении нет никакого иного выбора.
Он немного помедлил, прислушавшись к своим учащенным и шумным вдохам и выдохам, сверился с нарисованной от руки картой местности, хотя и не нуждался в этом. Он обладал фотографической памятью на такие картинки, усиленной способностью переводить плоские изображения в трехмерные.
Над ним раскинулись ветви тиса, которые, видимо, запасали дождевую воду в заостренных, словно покрытых воском узких листьях. Он позволил себе осознать легкий зуд на шее, запястьях и левой лодыжке: осознал желание почесать их, отчаянное желание; глубоко вздохнув, Найл попытался подавить это чувство, отстраниться от него. Просто для большей безопасности вчера перед выходом он перебинтовал – плотно – руки и ноги.
В детстве десятиминутная прогулка из школы до дома постепенно затягивалась до двадцати минут, потом до получаса и даже до сорока минут. Его мать заметила такие задержки, только когда он опоздал на целый час.
– Почему? – хотелось ей узнать.
«Почему?» – спрашивал отец. «Почему?» – вторила бабушка.
Может, он заигрался по дороге с приятелями? Может, заходил к кому-то в гости? Уже в том шестилетнем возрасте Найла серьезно озадачило то, что никто из родителей не задал этих вопросов. В их версиях, что характерно, начисто отсутствовали другие дети.
Время прогулки продолжало постепенно увеличиваться до часа, и так же постепенно до полутора часов. После этого отец ждал его возле школьных ворот:
– Покажи мне, каким путем ты идешь домой.
Найл показал, и они прибыли домой за десять минут.
Он не рассказывал отцу о владевшем им страхе, страхе того, что, когда он придет к дому, откроет дверь и переступит через порог, его дом изменится до неузнаваемости. Исчезнет ковер в коридоре, тот самый с геометрическими фигурами, которые так легко складывались в десятичные группы; исчезнет вешалка, и зеркало со скошенными краями, и желтое блюдо, куда родители бросают ключи от машины, лишние монеты, всю мелочь, скопившуюся в карманах. Внутренний голос упорно твердил ему изо дня в день, что, пока он сидит в школе, его родители могут уехать или исчезнуть, или их могут увезти насильно, а в их доме поселится совершенно чужая семья. Он зайдет на кухню, а там у стола будет стоять совершенно другая женщина с незнакомым лицом, незнакомым голосом. «Привет, – скажет она, – и кто же ты такой?»
