Дэниел пытливо смотрел на нее. Он о чем-то спросил, но она едва слышала его. Чем же он мог поинтересоваться? Все ли у нее нормально? Все ли у них в порядке? Или не хочет ли она добавить в чай молока, намазать маслом лепешку, а сверху положить конфитюр? Любой из вышеупомянутых вопросов мог крутиться в его мыслях. Порой ей казалось, что она способна видеть процесс мышления Дэниела, словно сама мыслила точно так же; а иногда он казался ей каким-то чужим, загадочным представителем другого биологического вида.
– Интервью? – неуверенно уточнила она.
Она уже практически забыла о нем: сегодня утром она побывала на студии Би-би-си, выступала в прямом эфире – на голове ободок с парой наушников, губы едва не касаются несуразно большой зеленой головки микрофона, и она отвечает на просачивающиеся неизвестно откуда вопросы о половой дискриминации в научном сообществе, видя, как операторы за стеклянным экраном регулируют движки и тумблеры какой-то аппаратуры, посылая ее ответы в радиоприемники Британии.
С тех пор прошло всего полчаса, но у нее возникло такое ощущение, что это случилось в далеком прошлом или, возможно, вообще с другим человеком.
Она сама предложила провернуть эти два дела в один день: к давно записанному в ее ежедневнике интервью на днях неожиданно добавилось слово «аборт». Теперь она усомнилась в разумности такого совмещения. Ей не хотелось подвергнуться тому, что терапевт деликатно называл «процедурой», в том городке, где она жила и работала. В приемной она могла столкнуться со знакомыми, возможно, даже с ее студентками; а штатный хирург мог оказаться одним из ее сокурсников; так что не стоило рисковать. Ей вообще больше не хотелось упоминать или обсуждать эту тему. Поэтому сразу после интервью она записалась на операцию в одной лондонской клинике. Такой поступок казался вполне уместным. Ей вспомнилось, с каким чисто деловым удовольствием она сделала в ежедневнике запись, добавив второй пункт в план дня, пока не осознала, что именно он повлечет за собой.
Дэниел, разумеется, сказал, что поедет с ней, ведь, как она успела узнать, он был весьма ответственным человеком. Когда он впервые попал в поле ее зрения, периодически поднимая руку, чтобы задать вопросы в конце семинаров, или мелькая на ее лекциях, она отвергла его, сочтя очередным интроспективным, копающимся в себе юнцом. Однако позднее она с удовольствием признала, что ошиблась в своей оценке. Есть нечто особенное в мужчине, выросшем среди женщин – в случае Дэниела, волевая мать и выводок сестер, – от мужчин, выросших в смешанном окружении. В первой семье мужчины, по мнению Николь, значительно лучше развиты, и из них в результате получаются гораздо более искусные любовники.
Пока она давала интервью, он сходил на какую-то выставку. Но она не знала, да и не спрашивала, чем он собирался заниматься во время ее следующего действия.
– Нормально, – ответила Николь. – Поминутно-четкое расписание, вопросы и ответы расписали заранее, такая определенность мне не слишком нравится, но подобные интервью не оставляют выбора.
Выказывая недовольство, она заметила, что Дэниел не понял смысла употребления в данном случае понятия «четкое расписание». Она также отметила, что он не склонен просить объяснений.
– Гм-м, хорошо, – пробурчал он. – А когда оно закончится?
Он взял сандвич с тарелки и целиком запихнул в рот. Взгляд Николь следил за тем, как старательно он жевал, этот мужчина, ее любовник, который появился откуда ни возьмись, претендуя на место в ее жизни, который нечаянно сделал ее беременной. Обычно она вовсе не чувствовала того, что он на пять лет младше; но иногда вдруг осознавала, что он еще удивительно и трогательно молод.
«Неужели, – озабоченно подумала она, – я забыла принять ту таблетку в сладкой оболочке? Неужели я пропустила какой-то критический день?» Неужели химически заглохший яичник воспользовался этим шансом и позволил проскользнуть мизерной гамете в ее ожидающий податливый и эластичный пузырь? Как иначе это могло случиться?
– Уже закончилось, – ответила она.
– Как? – удивился он, прекратив жевать.
– Закончилось, – повторила она, но вдруг осознала, что он неправильно понял ее, – интервью, – пояснила она. – Оно шло в прямом эфире. Дело сделано и забыто.
– О, как жаль, – лицо его прояснилось, – теперь я не смогу послушать его.
– Все, что там говорилось, – пожав плечами, заметила она, – ты уже слышал от меня.
Проглотив остатки сандвича, Дэниел подался вперед и взялся за изогнутую ручку чайника.
– И все равно мне хотелось бы услышать его, – возразил он и спросил, покачав перед ее чашкой носиком заварника: – Хочешь чаю?
– Нет, – отказалась она, накрыв кружку ладонью, мысленно отметив артериальную алость своих ногтей и пожалев, что вообще сегодня покрыла их лаком, и покачала головой, – пожалуй, не хочу. Знаешь ли… перед этим… – она неопределенно покрутила в воздухе свободной рукой, не зная, какое лучше выбрать определение.
«Аборт» звучал слишком грубо, слишком опустошительно, слишком жестоко, своей впечатляющей лаконичностью вызывая ассоциации с чувствами отвращения, осквернения и насилия. Но разве могла она назвать это «процедурой»? Только не перед этим лингвистом, который настрочил столько трудов по правильному использованию выражений, о важности согласованной семантики, об использовании самых понятных и четких определений. И «назначение» это просто спорная уловка, скрывающая суть за обобщенной формой.
– …этим… этим… – Она все еще маялась, подыскивая нейтральное слово, еще пыталась пересилить эту крайность, и Дэниел пришел на помощь.
Он поймал ее поникшую руку, выражавшую поиск слова для того, что она не способна произнести, для того, что она собиралась сделать, слово, способное выразить нечто невыразимое. Он лишил эту руку свободы, обхватив своими ладонями. Для этого ему пришлось передвинуть стул, поскольку столик заполняло слишком много блюд, заказанных Дэниелом, слишком много того, что она не может ни съесть, ни выпить, поскольку должна сохранить пустой желудок, должна явиться натощак для анестезии перед этой процедурой, абортом, прекращением, вторжением, этой хирургической операцией, этим смертельным исходом.
Поставив стул рядом с ней, он плотно зажал ее руку в ладонях, а когда она опустила голову на их сплетенные пальцы, прижался губами к ее виску, рядом с линией волос, и эта осторожная ласка внезапно породила в ней чувство любви к нему: она почувствовала это, вероятно, впервые, одновременно осознавая, что сейчас не время признаваться в любви. Неудачный момент. Только не сегодня. И тогда он сказал то, чего она так боялась.
– Правильно ли мы поступаем, как ты думаешь? – прошептал он, переместив губы к ее ушной раковине, где от звуков его голоса завибрировала каждая косточка ее слухового канала, и слабый внутренний голос из глубины ее существа готов был ответить: «Нет. Нет, так поступать нельзя. Это абсолютно ошибочное решение. Нам нельзя делать этого. Мы должны, несмотря ни на что, покинуть это кафе, покинуть эту улицу. Должны забыть о том назначении. Должны взяться за руки и уйти отсюда вместе, целыми и невредимыми».
