Его улики и соображения вызвали скепсис. Главным контрдоводом было именно молчание адвокатов Лебединцева и Трауберга. Ведь руководители Северного летучего боевого отряда лучше других должны знать, кто мог их выдать!
Бурцеву оставалось только снова и снова повторять, что он предупредил Карла и Кальвино о своих подозрениях в адрес Азефа и что они согласились с ним. Доказательств у него не было.
«Шерлок Холмс революции» признался, что Доброскок в своих письмах обвинял в «провокации» другого видного эсера и даже прислал уличающий его документ. Наконец, по совету Савинкова, который тоже был в Париже и с которым у охотника за провокаторами установились добрые отношения, Бурцев предъявил этот документ — письмо Герасимову о Леоновиче. Члены комиссии согласились с тем, что документ подложный: слишком грубо, что называется, торчали нитки. Но в самой этой грубости увидели «тончайшую политику охранников»: явно выгораживая Азефа, те хотят утвердить Бурцева в его подозрениях.
В общем, как было позднее констатировано в решениях Судебно-следственной комиссии по делу Азефа:
«…определенных фактических данных у Бурцева не оказалось. Вместо них он предоставил ряд умозаключений, предложений и догадок, которые в виновности Азефа никого не могли убедить, но которые, несомненно, заслуживали серьезного внимания»[258].
К тому времени «финляндское сидение» эсеровского руководства подошло к концу. Работу перенесли частью во внутреннюю Россию, частью за границу. Сторонником расширения деятельности в метрополии был, в частности, Азеф. Он-то знал, что никому из видных цекистов арест не угрожает, и это благодаря ему, Азефу, его договоренности с Герасимовым. Было несколько случаев, когда Чернова, Авксентьева и других предупреждали, что их пребывание в том или ином городе известно полиции. Но их не брали. Более того: они не обнаруживали за собой слежки. Однако до поры на это никто не обращал особого внимания.
В августе 1908 года в Лондоне состоялась конференция ПСР. В ней участвовало 74 человека, в том числе 48 из России и 26 эмигрантов. Обсуждались планы партии в «период реакции». Решено было отказаться от подготовки к вооруженному восстанию и «частичных боевых выступлений». Вся деятельность партии должна была свестись к «мирной пропагандистской работе» и… к «центральному террору». Причем слово «террор» означало исключительно цареубийство.
Эта новая тактика отстаивалась Авксентьевым и Чайковским. Их поддержал Азеф. Напротив, Чернов оппонировал им. По его настоянию крупным партийным организациям было разрешено вести «боевую подготовку» молодежи. Но не более того.
На конференции обсуждался вопрос и о «провокации» (кстати, среди делегатов от российских парторганизаций была и Жученко). Коснулись и обвинений в адрес Азефа.
«Указывалось, с одной стороны, что продолжать пассивно относиться к слухам, деморализующим партийные ряды и особенно боевую организацию, — нельзя, с другой стороны, констатировалось, что слухи не только усиливались, но уже обнаружился и источник их — Бурцев. Необходимо привлечь его к ответственности…»[259]
Справедливость требует признать, что Бурцев сам спровоцировал (приходится употреблять все то же слово — с разными смысловыми оттенками) эсеров на этот шаг. Он послал одному из участников съезда, А. Теплову, письмо, в котором сообщил о своих обвинениях в адрес Азефа и ведущемся расследовании. Тем самым он нарушил договоренность — расследование было тайным. Но раз партия сочла возможным пригласить Азефа на конференцию (а как бы она не пригласила члена ЦК и главу БО, спрашивается?), то и он, Бурцев, считал себя свободным от обязательств.
В результате Азеф получил все протоколы парижской комиссии на руки. Показали ему и «саратовское письмо».
Познакомившись с материалами, Азеф попросил созвать заседание ЦК.
Как обычно в таких случаях, он «выключил» себя каменного и «включил» — глубоко чувствующего. «Ровным голосом страдающего, но старающегося себя сдерживать человека, с вибрирующими нотами» Азеф попросил у товарищей совета. С одной стороны, человеку в его положении трудно руководить боевым делом, ведь при любой неудаче на него падет обвинение в «провокации». С другой — боевики советуют пренебречь слухами, хотят дальше работать под его началом. И вот — он просит санкции ЦК: уходить ему или оставаться.
Цекисты единогласно просили Азефа продолжать работу на благо революции.
Он особо спросил мнения Веры Николаевны. Фигнер подтвердила: да, остаться. По окончании заседания Азеф поцеловал ее в лоб. Он любил трогательно-театральные жесты.
Было принято решение — создать новую комиссию, уже не из рядовых членов партии, а из ветеранов революции, обладавших незыблемым авторитетом: Петр Алексеевич Кропоткин, Герман Александрович Лопатин и Вера Николаевна Фигнер.
Для Бурцева это был неплохой выбор. С Лопатиным, летом 1908 года появившимся в Париже, он как раз дружески сошелся. Лично с Азефом Герман Александрович знаком не был, на Лондонской конференции увидел его впервые. Азеф показался ему «папуасом» с «глазами убийцы». (Звучит парадоксально: а какие, спрашивается, должны быть глаза у главы БО? Но у революционеров и сочувствующих им интеллигентов были свои представления не только об этике, но и о смысле слов.) Анархист Кропоткин был тоже далек от Азефа.
Только Вера Фигнер являлась личной знакомой Азефа; она, единственная из трех судей, с 1907 года состояла в ПСР, и Иван Николаевич (как мы только что видели) делал всё, чтобы поддерживать ее доброе к себе отношение. Кроме поцелуя в лоб на заседании ЦК у Фигнер были и другие трогательные воспоминания, связанные с Азефом. В начале года на отдыхе она пыталась говорить с рыбацкими женами на ломаном итальянском. Азеф подарил ей разговорник: «Вере Николаевне, чтобы она могла разговаривать с рыбаками». А во время Лондонской конференции она наблюдала вот что:
«Позже других из России на съезд прибыл человек, судя по виду, крестьянин. По-видимому, он был напуган, как обстановкой, так и многолюдным собранием, а он не знал, куда ступить. Никто не пришел к нему на помощь. Азеф встал, занял для него место и взял под свое покровительство, во время перерывов водил его, всеми покинутого, в буфет»[260]
Может быть, Азеф заподозрил в «крестьянине» «провокатора»-конкурента? Или — рисовался? Впрочем, он вел такую жизнь так долго, что отделить рисовку от естественных реакций, наверное, и сам не смог бы. А может быть, «крестьянин» был из людей Азефа? По воспоминаниям Аргунова, глава БО пригласил на конференцию «двух боевиков», даже не назвав организаторам их настоящих имен. Но для Веры Фигнер этот эпизод лишний раз доказывал доброту, благородство, демократизм Ивана Николаевича.
