— Потому что мир воображения, — сказал я Носатику, — это мир вечного. Ибо, как говорит Билли, «в вечном мире существуют постоянные данности всего сущего, которые мы видим отраженными в растительном зеркале природы».
И, подумал я, в картинах Галли Джимсона. В его красных Евах и зеленых Адамах, синих китах и пятнистых жирафах, двадцать три фута высотой. В львах, тиграх и видениях пророков, чье воображение питает мир, извлекая его из глубин памяти.
— Сходи-ка за вечерними газетами, Носатик, — сказал я. — Интересно, что нового в Академии.
И как только он скрылся в киоске, я сказал юному герцогу:
— Простите, сэр. Вы случайно не интересуетесь искусством? У меня тут, со значительной скидкой, несколько превосходных образчиков фотографического искусства. В простом конверте. Специально для любителей. Одобрено цензурой. Новейшие световые эффекты. Только для совершеннолетних. Всего полгинеи.
— Очень хорошо, милейший, — сказал он. — Вас-то мне и надо. Пройдемте-ка. — И он взял меня под руку и подтолкнул в боковую аллейку. — Дело в том, — сказал он, — что к нам поступила жалоба.
— Вот как? — сказал я. — Пожалуйста. Прошу взглянуть. — Я распечатал конверт и предъявил открытки: две местные церквушки и закат на море. — Что тут предосудительного?
— Все так. Так, как мне сообщили, — сказал он. Так, — повторил он, хватая меня за шиворот и награждая таким ударом в живот, что я чуть не переломился надвое. — Ах ты, старая погань, вошь нераздавленная. Я тебе покажу, как заявляться на мой участок и морочить своими штуками порядочных людей. Бог мой, — сказал он, двинув меня по коленной чашечке так, что слезы раскаяния брызнули у меня из глаз, — да мне смотреть на тебя противно, скотина. Обмануть даму, с которой ты и говорить-то недостоин. Погоди, я с тобой разделаюсь. Рук только марать не хочется.
И он пнул меня снизу и трахнул сверху, жахнул в живот и двинул в челюсть, швырнул меня на дорогу и прошелся по мне каблуками не то три, не то четыре раза. Он отплясывал в таком искрометном темпе, что со стороны ничего нельзя было понять. Наконец вернулся запыхавшийся Носатик и стал звать полицию. Бравый джентльмен сбил его с ног и секунд пять обрабатывал, отпуская по пять-шесть ударов в секунду. Затем он сел в лимузин с шофером в ливрее и букетом в вазе и отбыл.
Тогда на место происшествия прибыла полиция, и меня отвезли в больницу. Носатик ждал на тротуаре, пока меня вносили в здание. Багровый от бега, с синяками у переносицы, куда наш добрый друг двинул его ботинком, но переполненный сочувствием к тяжкой судьбе гения. Слезы текли по обеим сторонам его распухшего носа, принявшего теперь форму логановой ягоды.
— Возвращайся домой, — сказал я ему, — и попроси у мамы прощения.
Но он только мотал головой и смотрел на меня с ужасом и отчаянием. Страшный урок для мальчика. Видно было, что он безмерно страдает и наслаждается тем, что страдает.
Когда меня осмотрели, обнаружилось, что у меня сплющен нос, перебита ключица, сломаны четыре ребра и три пальца, содрана кожа на площади в четыре квадратных ярда и свернута челюсть. Сестра решила, что мне лучше умереть; хирург сказал, что мне не выжить; сиделка надеялась, что к вечеру я отдам концы, — в тот день ее некому было сменить. Сам я сначала пришел в такую ярость, что чуть было не навредил себе. Но потом взял себя в руки. «Держись, Галли, — сказал я себе. — Главное — не терять присутствия духа и воображения. Не думай об этом негодяе, пока не будешь здоров. И не купишь себе новую пару ботинок с подошвами на гвоздях. Прости и забудь. Пока не загонишь его в угол. Согласись, у него были кой-какие основания избить тебя. Отдай ему должное, пока не можешь двинуть его ломом. Не надо сердиться. Спокойненько. Только так можно пришить эту змею. Подойдем к данному случаю разумно. Встретим мерзавца улыбочкой и парой кастетов. Не позволяй ему портить тебе нервы — это очко в его пользу. Попорть ему рожу и сломай позвоночник — это даст очко тебе, нет, два, три очка и счастливую старость. Единственно правильный путь — христианское всепрощение. Потому что другого тебе не дано».
И я сразу почувствовал себя лучше, и когда назавтра Носатик пришел навестить меня, попросил купить блокнот и коробку мелков. И моя левая рука стала выводить такие штуки, каких я и сам не ожидал.
— Вот оно, — сказал я, разглядывая рисунок, — оно самое.
— А что это значит? — спросил Носатик, заглядывая мне в блокнот через плечо.
— Это? — сказал я. — Как тебе сказать. То самое, пинок в живот. Что-то в нем есть, а? По правде, есть, если я не ошибаюсь. Это что-то стоящее. Само по себе.
Глава 34
Конечно, пока я лежал в больнице, Носатик покатился под гору. Сначала покатился под гору, зато потом пошел в гору. Проявились его природные склонности. К коммерции. Сперва он нанялся мыть посуду в чайную, потом пошел продавать газеты, потом устроился мальчиком в бакалейную лавку. Право, начни он распространять открытки — разумеется, предварительно договорившись с джентльменом, хозяйничающим на данном участке, — он огребал бы большие деньги и поставил нас обоих на ноги. Но, как я уже не раз говорил, Носатик был лишен воображения. Он был рожден, чтобы стать ангелом милосердия.
А мне отчаянно нужны были деньги, потому что речь шла о величайшей картине всей моей жизни. Началось с тех деревьев, под которыми мы тогда провели ночь в Берлингтоне. Картина грандиознее, чем новое «Грехопадение». «Сотворение мира». Я уже видел ее. Пятнадцать футов на двадцать. Самая большая из всех, какие я когда-либо знал. Для нее нужна специальная мастерская и специальное полотно, а еще лучше стена, много лестниц различной длины, подмостья, и так далее, и ведра краски.
И пока я лежал в больнице, новая картина захватывала меня все сильнее. Мне уже снились синие киты, похожие на газовые счетчики, и красные женщины, растущие прямо из земли, с короткими ногами вроде Лолиных, и деревья, выставлявшие ветру спелые яблоки, похожие на груди.
— Чтобы сделать все как следует, нужно тысячу фунтов, Носатик, — рассуждал я.
И Носатик, которого мой замысел волновал не меньше, чем меня, отвечал:
— Надо э-к-к-кономить.
Ну не смешно ли?
— Не выйдет, — сказал я. — Напишу-ка я сэру Уильяму.
— К-к-кому? — сказал Носатик, выкатив на меня глаза.
— А что? — сказал я. — Он человек богатый. Поклонник искусства. Его миссия — помогать художникам. Да-да, я попрошу его финансировать нас: тысячу фунтов в виде аванса и тысячу при сдаче работы.
— А по-полиция? — сказал Носатик. — А его вещи?
— Ты ничего не понимаешь в миллионерах, Носатик, — сказал я. — Миллионер, за редким исключением, ведет себя мудро. Он ни от чего не расстраивается. Помню, как-то Хиксона провел какой-то выжига-маклак, всучив ему подделку. Хиксон навел справки и выяснил, что судиться с этим типом бессмысленно, поскольку платить ему не из чего. Тогда он пригласил его обедать, намекнул, что знает, что тот его обставил, и попросил сообщить, если пойдет по дешевке стоящая вещь. И через этого маклака Хиксон приобрел несколько стоящих вещей. А все потому, что у него хватило ума простить должнику своему.
