от души продекламировала:
— Вот моя березка, вот мой дом родной! — и бросилась обниматься с дедом, ключницей и кто ещё под руку попал. Слова вырвались сами собой, и она даже не сообразила, что невольно повторила кусочек стихотворения Ивана Сурикова, который писал как будто про неё: «…вот свернулись санки, и я на бок хлоп! Кубарем качуся под гору в сугроб…»
Вечером, уже попарившись в баньке и переодевшись в чистое, все сидели за одним столом и наперебой рассказывали Еремею, как съездили.
Поездка на всех произвела впечатление, а воспоминания о ней почему-то казались чуть ли не приключением. Только Маша грустила, но не было уже в ней той боли из-за отказа. Котейка ли, следующий за ней по пятам, сумел изгнать из её сердца тоску или бросающий в её сторону пристальные взгляды Семен, время от времени подсказывавший в чем нуждается зверёк — неважно. Девчонка печалилась, но из губительной чёрной тоски выбралась, и этому все были рады.
На следующий день Милослава начала разбирать покупки с Василисой и обе удивлялись:
— Неужто нам на эдакое богатство денег хватило? — сомневалась боярыня, присев на скамью и поглаживая рулоны цветного шелка.
— Не хватило, — покачивал головой Вячеслав. — Это всё можно считать благодарностью посадника. Он не мог заплатить нашей дочери за работу, зато зело помог с покупками.
— Но это же целое богатство!
— Ну, во Пскове цены немного другие, но ты права! Алексей Васильевич постарался, чтобы нам дали царскую скидку на всё, что я пожелал купить.
— Вот оно как, — задумчиво покачивала головой Милослава. Дорого оценил посадник Дуняшкин труд! Не всякая мастерица за год столько заработает…
Ключница же дрожащими руками оглаживала рулоны с тканью, пробовала их на вес, что-то подсчитывала и смотрела на всех изумленно-счастливыми глазами. Наконец она присела и, довольно выдохнув, возбужденно воскликнула:
— Всем княжеские наряды пошьём! Да и сундуки новые пора заказывать, коли добро появилось. Все остаточки чин по чину в них сложим, душистой травкой проложим и святой водичкой окропим, чтоб домовой не лез туда.
Милослава одобрительно покивала:
— Веточки рябины сверху положи, чтобы зависть людскую отогнала!
— Положу, не сомневайся, лебедушка. Всё сделаю, как надо.
Боярыня улыбнулась и, поведя рукой на красное заморское полотно, сказала:
— А это тебе, Василиса. Пусть все видят, что мы тебя ценим.
Ключница всхлипнула, но тут же закрыла рот ладошками, а потом бросилась благодарить.
— Ну, полно, полно тебе! Не чужая ведь. Потом сядем, покумекаем, какой тебе наряд сшить и чем лучше изукрасить его.
Как-то незаметно женщины принялись обсуждать приданое Машиной наставницы Светланки, откладывать ткань для пошива нарядной одежды челяди и боевым холопам. Маленькая Ксюша крутилась рядом, собирая ниточки, раскладывая их по цветовым группам и пытаясь сплести из них косичку.
До сих пор тихо сидевшая Маша вдруг погладила её по беленькой головёнке и произнесла:
— Славная рукодельница вырастет!
Все умолкли, посмотрели на Ксюшу и заулыбались. Решено было оставить её в доме до весны, а потом отправить в имение Совиных. Раньше на этом Дуня настаивала, боясь, что малышку могут застудить, а она только-только перестала по ночам кашлять. Но после Машиной похвалы всё вдруг само собой решилось. Дед обещал переслать Совиным при случае весточку, что их младшенькая нашлась.
Дуня же, как только отошла от дороги и неотложных забот, села писать письма. Она подробно написала о поездке в Псков бабушкам Анастасии и Аграфене, чуть покороче, но зато в шутливом тоне и с массой картинок в письме, доложилась княжичу Ивану Иванычу. Выдохнув, Дуня потянулась, сбегала перекусить, размялась, а потом всё же вернулась к столу и написала Соломонии, что добрались до дома спокойно. Посидела, подумала и взялась писать благодарственное письмо Алексею Васильевичу за его участие в покупках. Вечером передала деду свои письма, чтобы он воспользовался княжескими гонцами, а он усадил её поговорить.
— Дунька, ты мне скажи, чего это Гришка Волчара ко мне с разговорами о Машке и Сеньке полез?
Дуня широко раскрыла глаза и даже присвистнула, за что ей дед погрозил пальцем.
— Даже не знаю, что тебе сказать, — подумав, протянула она. — Однажды Семён сказал, что с Маши надо иконы писать. А так я ничего не заметила…
— Хм. Иконы?
— Ну, это когда она ни жива ни мертва была…
— Прямо так?
— Да, деда, — Дуня нахмурилась. — Маша чуть сама себя не уморила, услышав отказ от Пучинковых. Для неё всё было очень серьёзно — и вдруг её выдуманный мир разрушили… Я не знала, что делать.
— Ты?!
— А кто, кроме меня, всякие травки знает? Да только нет трав от горя и нежелания жить.
— Хм, пожалуй. Ну так и чего Сенька?
— Он догадался подарить ей котёночка! Уж не знаю, где он его раздобыл, но если бы не его подарок, то Маша быстро угасла бы.
— А потом?
— В дороге они особо не общались, если ты об этом, — уверено доложила Дуня, но её глаза вдруг загорелись интересом, и она быстро добавила: — Наш волчок умничал, давая советы по уходу за котеночком, а Машка внимала ему, как будто он ей тайны великие открывал!
Еремей усмехнулся, огладил бороду. Дуня не сочла нужным говорить, что все женщины с уважением поглядывали на Семена, а Ванюшка чуть ли не трепетал, слушая науку о приручении животинки
— Ишь ты!
— А ещё он всегда провожал её взглядом, а она видела это. Я бы сказала, что как только она убеждалась в том, что он смотрит на неё, то становилась… — Дуня задумалась, подбирая подходящее определение тому, чему была свидетелем и не придавала значения, пока дед не спросил, — …нарочито безразличной.
— Вот оно как…
— Ага, — просияла боярышня, поняв, что всё это было непросто так.
— Значит, не зря ко мне отец Семёна подходил…
Еремей насупил брови, а Дуня насторожилась:
— Деда, ты не торопись решать Машкину судьбу. С ней надо осторожно, а то втемяшит себе что-нибудь в голову, нам не разгрести будет.
Еремей хмыкнул, подмигнул внучке и усмехнулся:
