со мною всю жизнь, рука объ руку… ты будешь цвѣсти, я увядать… и потомъ, если ты меня заклеймишь упрекомъ, если ты даже скажешь, что я испортила, погубила твою жизнь — я роптать не стану… я заслужила это.
Софья Николаевна произнесла послѣднія слова громче, тверже, но грустно, почти болѣзненно-горько.
Борисъ схватилъ ея руку и началъ горячо цѣловать.
— Голубушка моя, радость моя, — шепталъ онъ: — что это съ тобой! Что за мысли!… Какого же мнѣ счастья? Да и кто же можетъ быть счастливѣй меня?… Я каждый день, каждый мигъ благодарю Бога за то…
— Нѣтъ, не благодари за меня, — прервала его Софья Николаевна: — я тѣшусь тобой… вотъ почему я великая грѣшница…
Борись съ какимъ-то удивленіемъ взглянулъ на неё.
— Зачѣмъ такъ говорить? — повторилъ онъ. — Это не твои чувства, радость моя. Откуда они у тебя?…
Его поразило настроеніе Софьи Николаевны. Онъ силился высказаться, спросить ее, отчего у ней пѣтъ въ эту минуту ея свѣтлаго взгляда, съ которымъ онъ такъ сжился…
— Зачѣмъ я такъ говорю? Я не знаю, Борисъ. Это у меня накипало и сказалось именно теперь, именно въ эту ночь, передъ Свѣтлымъ праздникомъ. — Я всегда весела, на все ясно смотрю и со всѣмъ примиряюсь… а тутъ вдругъ другой голосъ… строгій, горькій, но онъ явился же…
— Ты меня не хочешь-ли бросить? — вдругъ сказалъ Борисъ, и съ дѣтской живостью опустилъ голову на ея колѣни. — Какъ же я безъ тебя-то буду жить?…
— Бросить! — вскричала оиа и взяла его обѣими руками за голову. — Нѣтъ, нѣтъ! прекрасный мой мальчикъ. Жить для тебя хочу! Только прости меня, грѣшную, гадкую!…
— Не прощу, если хоть слово грустное скажешь…
Но лицо Софьи Николаевны просвѣтлѣло. Она съ увлеченіемъ цѣловала его глаза, волосы, губы…
Ударилъ колоколъ и загудѣлъ. — Борисъ и Софья Николаевна отскочили другъ отъ друга и перекрестились. Нѣсколько секундъ они какъ-то странно озирались кругомъ и молчали.
XXXVIII.
Первая прервала молчаніе Софья Николаевна.
— Надо будить Машу, — проговорила она.
Борисъ всталъ, поцѣловалъ ее въ лобъ и еще разъ, нагнувшись, поглядѣлъ ей въ глаза.
— Больше ничего не скажешь такого? — спросилъ онъ.
— Пѣтъ, дитя мое, нѣтъ. Позови Аннушку.
— Ты вся въ бѣломъ будешь?
— Да, какъ бабушка… иди же; мы этакъ опоздаемъ.
Борисъ вышелъ.
Оставшись одна, Софья Николаевна закрыла лицо руками, потомъ быстро приподнялась, ушла въ альковъ, тамъ упала на колѣни передъ кроватью и оставалась такъ до прихода Аннушки.
Аннушка ее окликнула. Когда Софья Николаевна вышла изъ алькова, лицо ея было свѣтло, радостно даже. И она начала одѣваться молча, съ какой-то торжественностью.
Борисъ разбудилъ Мироновну и Машу и пошелъ къ себѣ внизъ одѣваться. Наканунѣ ему принесли новое партикулярное платье. Онъ хотѣлъ-было заказать себѣ и фракъ, но удержался. Съ нѣкотораго времени онъ сталъ больше заниматься своимъ туалетомъ, хотя и прежде былъ всегда опрятенъ и порядоченъ и давно, чуть-ли не съ третьяго класса, дома и въ гостяхъ не носилъ гимназической формы.
Яковъ, сонный и хмурый, подалъ ему очень узкіе свѣтлые панталоны, сапоги, бѣлый жилетъ и модный, по тому времени, однобортный пиджакъ съ бархатнымъ чернымъ воротникомъ. Платье сидѣло на немъ ловко, обливало его стройную фигуру. Борисъ пополнѣлъ за послѣдніе три-четыре мѣсяца; лицо стало немного длиннѣе, цвѣтъ лица пересталъ бросаться въ глаза своей свѣжестью, но сдѣлался ровнѣе; усы пробивались очень сильно, а бороду Борисъ началъ брить со смерти отца. Движенія его пріобрѣли большую увѣренность; съ перваго взгляда онъ смотрѣлъ бариномъ, хозяиномъ дома, и прокралось это незамѣтно для него самого. Никто бы и не сказалъ, вошедши въ кабинетъ въ ту минуту, когда Яковъ подавалъ ему новый пиджакъ, что это гимназистъ, семнадцатилѣтній мальчикъ, который полгода тому назадъ не могъ въ домѣ безъ спросу распорядиться Савраской или приказать освѣтить гостиную лампой.
Минутъ черезъ двадцать въ залу влетѣла сверху Маша, въ бѣломъ платьецѣ, съ длинными локонами, въ шитыхъ панталончикахъ, пышная, прозрачная, шумя своими юпками, съ блестящими глазами и свѣтлымъ личикомъ, на которомъ виднѣлась еще слѣды жаркой подушки, оставленной не въ урочное время.
Маша никого не нашла въ залѣ, заглянула въ бильярдную и постучалась въ спальню брата.
— Можно войти, Боря? — крикнула она.
— Войди, — отозвался Борисъ.
Онъ былъ уже совсѣмъ одѣтъ, причесанъ и немножко поддушенъ. Яковъ подавалъ ему платокъ, перчатки и новую партикулярную фуражку.
— Боренька, какъ ты расфрантился! — заговорила Маша, осматривая его со всѣхъ сторонъ. — Покажись-ка, покажись-ка къ свѣту… какой галстухъ… а жилетка бѣлѣе моего платья… ты совсѣмъ большой, Боря, точно помѣщикъ какой. — Маша не прибавила другаго сравненія.
— Помѣщикъ, — повторилъ Борисъ и разсмѣялся.
— Право, — точно помѣщикъ…. А пора ужъ ѣхать, Боря, давно ужъ благовѣстятъ… тѣсно, я думаю, какъ въ церкви.
— Сейчасъ, голубчикъ, — отвѣтилъ Борисъ и нагнулся къ своей сестренкѣ. — Ну-ка, покажись и ты мнѣ… платье новое?
— Новое, Боря… тетя подарила… Ахъ! — вскричала дѣвочка: — ахъ, какая я гадкая… Боренька, милый мой, прости меня.
И она бросилась цѣловать его.
— За что, что такое? — говорилъ Борисъ, отвѣчая на ея ласки.
— Я и не поблагодарила тебя! — И она вдругъ вытянула изъ-подъ своего корсажа большой золотой крестъ, на золотой же тоненькой цѣпочкѣ.
— Это кто мнѣ подарилъ! — вскричала она. — А я и забыла поблагодарить; ахъ, какая я гадкая!
Маша даже огорчилась.
— Это я ужъ на тебя — заглядѣлась, — добавила дѣвочка, точно схватившись за оправданіе — а мнѣ твой подарокъ дороже всѣхъ будетъ.
И она опять бросилась къ брату.
— Ну, пойдемъ, ѣдемъ, — сказала она, беря его за руку. — Тетя совсѣмъ готова… Какая она хорошенькая,
Боря. Никогда я ее такой не видала…. Во всемъ свѣтѣ только два хорошенькихъ и есть: ты да она.
Они нашли Софью Николаевну въ залѣ. Дѣйствительно, Маша была права: Софья Николаевна, въ легкомъ, бѣломъ платьѣ и длинной мантильѣ, съ небольшой наколкой на головѣ, казалась молодой, чуть не семнадцатилѣтней дѣвушкой; румянецъ игралъ на щекахъ, волосы, съ особенною роскошью, падали на лобъ и щеки; вся ея фигура въ бѣломъ казалась еще стройнѣе, еще изящнѣе. Именно такой должна она была явиться на Свѣтлый праздникъ.
Борисъ не удержался, чтобъ не взять ее за руку. Она взглянула на него мягко, ласково, но съ какимъ-то особымъ оттѣнкомъ, который подходилъ къ характеру этой ночи.
— Тетя! — закричала Маша — ты точно невѣста! Мнѣ хочется съ тобой христосоваться…
— А спать тебѣ не хочется? — спросила ее смѣясь Софья Николаевна.
— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу Богу молиться; поѣдемте.
Борисъ подалъ салопъ Софьѣ Николаевнѣ и, въ то время, какъ Маша проходила въ переднюю, поцѣловалъ ее въ шею и шепнулъ — «радость моя!»
XXXIX.
