у окна и смотрѣли на улицу.
— Тетя, милая, — заговорила Маша, бросаясь къ Софьѣ Николаевнѣ: —я предъ тобой да предъ Борей всего больше грѣшна…
— Въ чемъ-же? — спросилъ Борисъ, привлекая ее къ себѣ.
— Какъ въ чемъ?… Съ вами я всегда была вмѣстѣ, мнѣ самой теперь не вспомнить всего… а много я грѣшила… вѣдь грѣхи-то вольные и невольные бываютъ.
— Прощаю, прощаю тебя, голубушка моя, — промолвила Софья Николаевна, цѣлуя ее.
— И ты прощаешь, Боря? — быстро спросила дѣвочка.
— Нѣтъ, никакъ не прощаю, — отвѣтилъ онъ смѣясь; посадилъ ее на колѣна и началъ играть ея локонами.
— А ужъ у меня вы не просите прощенья, — говорила Маша, обращаясь къ нимъ обоимъ: — я маленькая: противъ меня никто грѣшить не можетъ.
— Отчего-же это? — спросилъ улыбаясь Борисъ.
— Да такъ, вы меня учите, любите меня, все для меня дѣлаете и игрушки и книги мнѣ дарите… какъ же вы согрѣшите противъ меня?
Борисъ и Софья Николаевна расхохотались, а Маша сохранила свою серьезную, кроткую физіономію.
— Вотъ я говѣю въ первый разъ, — продолжала она: — а мнѣ совсѣмъ не страшно… я много грѣшила… да я батюшки не боюсь; онъ добрый…
— Зачѣмъ-же его бояться, — сказалъ Борисъ.
— Прежде меня пугали, Боря… что онъ заставить себя по комнатѣ возить… да это такъ… пустыя слова., надо Богу каятся… а батюшка ничего самъ не можетъ сдѣлать.
Въ дверяхъ показалась Мироновна.
— Священники пришли, — проговорила она.
Всѣ трое отправились въ залъ. Сергѣичъ читалъ немножко повнятнѣе. Отецъ Павелъ служилъ особенно тихо. Кончилась вечерня. Онъ снялъ ризу, остался въ эпитрахили, и съ небольшимъ поклономъ пошелъ въ гостиную. Сергѣичъ началъ читать правило.
Ближе къ двери въ гостиную стояла Софья Николаевна. Она пристально галдѣла въ уголъ, на средній образъ, стоявшій на столѣ. Трудно было прочесть что-нибудь на ея лицѣ. Лицо казалось спокойнымъ; только она немного поблѣднѣла и глаза разгорѣлись.
Борисъ не смотрѣлъ на нее. Онъ потупился и опустилъ голову. Запустивши правую руку за жилетъ, онъ стоялъ неподвижно, не слушая и Сергѣича, перенесенный въ міръ своего дѣтства. Его также пугали, какъ и Машу, что батюшка сядетъ въ кресла и заставитъ себя возить по гостиной. И какъ тогда жутко было подходить къ двери и, отворивъ ее, приближаться къ священнику. Торжественнымъ страхомъ наполнялась дѣтская душа, и губы дрожали, и колѣна тряслись.
— Пожалуйте, — тихо проговорилъ отецъ Павелъ, показываясь изъ-за двери.
Софья Николаевна чуть-чуть дрогнула и, перекрестившись, скорыми шагами пошла къ двери; а онъ все глядѣлъ ей въ слѣдъ. Лицо его горѣло. Мгновенно вспыхнуло въ немъ чувство грѣха, ему стыдно стало всѣхъ, кто стоялъ тутъ, — и Маши, и Мироновны, и Сергѣича; онъ закрылъ даже глаза. Но это продолжалось нѣсколько секундъ.
Софья Николаевна вышла изъ гостиной минутъ черезъ пять; и онъ, прошедши мимо нея, увѣренно затворилъ за собою дверь.
Какъ онъ въ свой чередъ показался въ залу, Софья Николаевна встрѣтила его недоумѣвающимъ взглядомъ.
— Хорошо тебѣ? — прошептала она.
Онъ въ отвѣтъ поцѣловалъ у нея руку.
Маша еще разъ просила у нихъ прощенія, и тихотихо отворила дверь въ гостиную. Вернулась она оттуда вся въ слезахъ, и бросилась цѣловать Бориса.
— Деньги-то и забыла отдать, — вдругъ вскрикнула она… — Можно пойти опять, Боря?
— Отдай, голубчик…
И она отправилась еще разъ въ гостиную, а Борисъ съ Софьей Николаевной не могли удержаться отъ улыбки.
На другой день всѣ трое пріобщились; а вечеромъ было у нихъ чтеніе двѣнадцати евангелій. Маша бѣгала послѣ каждаго евангелія и зажигала всѣмъ свѣчи…
ХХХVІІ.
По улицамъ не проходило ни одного пѣшехода. — Двѣнадцатый часъ ночи сковалъ городъ сномъ. Только кое-гдѣ запоздалыя дрожки подпрыгивали по жесткой, подмерзшей мостовой. Апрѣльская весенняя свѣжесть смѣнилась легкимъ морозомъ.
Въ дикомъ домѣ было темно и тихо. Изрѣдка кто-нибудь пройдетъ по залѣ со свѣчей, да въ дѣвичьей хлопнутъ тяжелой дверью. Наверху свѣтъ былъ только въ комнатѣ Софьи Николаевны.
Она сидѣла на диванѣ, свернувшись въ комочекъ. Борисъ помѣщался на полу, положилъ руки на диванъ и смотрѣлъ на нее пристально. Свѣтъ отъ свѣчи падалъ съ туалета и оставлялъ всю фигуру Бориса въ тѣни. Тѣнь ложилась и на нижнюю часть лица Софьи Николаевны. Глаза ея не смотрѣли на Бориса; они были опущены; одна рука падала съ дивана, другой она подпирала щеку.
Въ комнатѣ замѣтно было приготовленіе къ чему-то. На туалетѣ парюръ, на большомъ турецкомъ диванѣ бѣлое платье и мантилья. Самый полусвѣтъ намекалъ на какое-то бдѣніе, на необычное ожиданіе чего-то.
Они говорили. Разговоръ былъ вполголоса.
— Какъ ты проводилъ прежде эту ночь? — спросила Софья Николаевна.
— Ложился всегда спать, — отвѣчалъ Борисъ, придвигаясь къ дивану. — Мироновна меня будила. Я надѣвалъ мундиръ, сходилъ внизъ, бабушка въ залѣ — вся въ бѣломъ. Посадятъ въ карету и повезутъ. А какъ помоложе былъ, я никогда всей заутрени не выстаивалъ…
— А что?
— Дурно сдѣлается, отъ жару, отъ свѣчъ. Меня, бывало, выведутъ въ придѣлъ, гдѣ купель стоитъ.
— Вотъ ты какой слабенькій былъ, — проговорила Софья Николаевна и подняла лѣвую руку, какъ-будто желая дотронуться до головы Бориса.
— Слабенькій, — тихо повторилъ онъ.
— А теперь?
— Ну, теперь въ обморокъ не упаду.
— Знаешь что, Борисъ, — начала она, послѣ маленькой паузы — мнѣ эта ночь напомнила мое дѣтство, моихъ стариковъ… хорошо они молились… Они и сегодня, я думаю, вспоминаютъ меня… и мнѣ…
Она остановилась.
— Что же тебѣ? — быстро спросилъ Борисъ.
— Стыдно, Боря.
Софья Николаевна положила ему руку на плечо. Онъ промолчалъ.
— Вотъ мы въ церковь собираемся, — продолжала она, — будемъ стоять, свѣчку въ рукахъ держать, слушать такую радостную пѣснь… кругомъ торжество и примиреніе, а я боюсь, что въ сердцѣ его не будетъ.
— Почему же нѣтъ?
Софья Николаевна обвила его шею руками.
— Потому, мальчикъ ты мой безцѣнный, что я люблю тебя… Когда передо мною Богъ, когда все вызываетъ въ душѣ вѣру, молитву… сердце мнѣ сжимаетъ ѣдкое чувство… На меня, на меня на грѣшную ты тратишь свою молодость, я точно украла твою чистоту… и нечѣмъ мнѣ искупить этого!..
Борисъ молчалъ.
— Я счастлива, а ты? — Въ иныя минуты я не смѣю за тебя молиться… Вѣдь я взяла у тебя все лучшее, мучила, раздувала страсть въ ребенкѣ… и что же я дамъ въ замѣну…
Слезы слышались въ голосѣ. Софья Николаевна говорила отрывисто, точно будто каждое слово съ силой вырывалось изъ груди. Она подняла голову, посмотрѣла на Бориса и потомъ тотчасъ же опустила глаза.
— И если когда-нибудь ты охладѣешь ко мнѣ… ни одной минуты не скрывай этого… обо мнѣ не думай, не смущайся, у тебя цѣлая жизнь впереди, лови ее, а меня забудь… Тебѣ нельзя идти
