Врядъ-ли и ему что западало на умъ. Только Мироновна какъ-то странно посматривала на парочку, когда эта парочка ходила по залѣ, послѣ обѣда, въ сумеркахъ.
Съ той минуты, какъ Софья Николаевна отдалась Борису, она перестала быть для него прежней тетей; но не потому, что онъ взглянулъ на нее, какъ побѣдитель, а потому, что она преобразилась въ страстную, молодую, наивную женщину, такую же молодую, какъ онъ. Она переживала съ нимъ одну и туже эпоху жизни; инаго и быть не могло. Но тутъ только Борисъ почувствовалъ, какъ холодно, неполно, тревожно было все то, что онъ испытывалъ прежде; только теперь, съ мыслью о Софьѣ Николаевнѣ, соединялось для него какое-то неизмѣримое и никогда не умирающее счастье… Называя ее «дорогая моя, радость моя», онъ зналъ, какъ она ему дорога и какою радостью зачинается каждый день, который для всѣхъ вокругъ него проходилъ такъ дюжинно, такъ кисло и безцвѣтно.
А она тѣшилась имъ, забыла всѣхъ, дышала на него, какъ на свое безцѣнное дитя, призванное къ наслажденію и свѣтлой будущности…
XXXVI.
Насталъ великій постъ. Уныло загудѣли колокола. Ранняя оттепель загрязнила улицы. Дни стояли пасмурные, скучные. Все пряталось по домамъ, притихла и безъ того нешумная жизнь губернскаго города.
У Телепневыхъ изстари велось говѣть на Страстной недѣлѣ. Борисъ не замѣтилъ, какъ пронеслись шесть недѣль поста. Ему было такъ легко, такъ полна была тайной прелести его юношеская жизнь, что въ иныя минуты онъ рѣшительно забывалъ, какъ живутъ остальные люди вокругъ него, въ домахъ и на улицахъ, — движется ли время къ Свѣтлому празднику или идетъ назадъ, къ осени, кончаютъ его товарищи курсъ, или только переходятъ въ слѣдующій классъ.
Въ пятницу, на шестой недѣлѣ, Мироновна, встрѣтившись съ Борисомъ наверчу, сказала ему внушительно:
— Вотъ, долговязый… Вербное воскресенье послѣзавтра… чай, служба будетъ.
— Гдѣ? — спросилъ онъ.
— Какъ гдѣ? у насъ, чай, знаешь… Этихъ порядковъ-то не слѣдуетъ мѣнять. Надо, инъ, батюшкѣ дать знать… вотъ и говѣнье начнется… приходъ-то большой, не у однихъ у насъ на дому служба бываетъ, ты скажи Софьѣ-то Николавнѣ.
— Хорошо, хорошо, — отвѣтилъ Борисъ и пошелъ къ теткѣ.
— Мы будемъ говѣть? — спросилъ онъ.
Этотъ вопросъ точно удивилъ ее.
— Тебѣ развѣ не хочется? — проговорилъ онъ.
— Нѣтъ. милый, я хотѣла говѣть на четвертой недѣлѣ, да поджидала тебя.
— У насъ всегда служба на дому бывала.
— И прекрасно… это и для Маши будетъ удобно.
— Мнѣ все не вѣрится, — сказалъ Борисъ: — что постъ прошелъ… и Страстная недѣля черезъ два дня…
— И надо во всемъ каяться, — съ тихой улыбкой промолвила Софья Никoлaeени… — Тебѣ страшно, Боря?
— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ и смѣло взглянулъ на нее…
Послѣ всенощной на вербное воскресенье, которую отслужилъ отецъ Павелъ, старый духовникъ ихъ дома, старикъ съ византійскимъ окладомъ лица, — въ понедѣльникъ на Страстной недѣлѣ, въ восемь часовъ утра, въ залѣ раздался однообразный, то возвышающійся, то упадающій звукъ. Его производилъ древній дьячокъ Сергѣичъ. Онъ выработалъ себѣ такую дикцію, такую быстроту и связность въ произнесеніи словъ, что не было никакой возможности слѣдить за нимъ. И вездѣ былъ онъ неизмѣненъ: и въ домовой службѣ, и на клиросѣ, и въ чтеніи псалтыря у богатыхъ и бѣдныхъ покойниковъ. Самыя тяжелыя минуты жизни Бориса связаны были съ монотоннымъ, спутаннымъ чтеніемъ дьячка Сергѣича. Стоило ему досмотрѣть на его фигуру и услыхать звукъ его голоса, чтобъ предъ нимъ прошли картины смерти, похороны дѣдушки, матери и отца. Но самъ Сергѣичъ не смотрѣлъ сумрачно; на лицѣ его жила всегдашняя, плутовато-добродушная улыбка.
Одѣваясь у себя въ спальной, Борисъ заслышалъ чтеніе дьячка и вспомнилъ былые годы, когда, на верху, Мироновна будила его, торопила всегда молиться, и онъ съ сонными глазами сходилъ съ лѣстницы и глядѣлъ на Сергѣича, который помѣщался всегда у окна противъ дверей въ корридорѣ и, потряхивая своими сѣдыми кудрями, каталъ безъ малѣйшихъ паузъ. Вдоль правой стѣны, въ дверяхъ изъ передней и корридора стояли лакеи и горничныя съ постными лицами; старухи усердно и истово крестились и клали частые земные поклоны, молодыя дѣвки молились по-модному. У дверей въ гостиную, за стуломъ помѣщалась бабушка, отецъ стоялъ всегда въ гостиной, такъ что его не было видно. Борисъ, бывало, прижмется въ уголъ, у двери; а подлѣ него станетъ Маша и все молится на колѣняхъ. А теперь дворни уже не было. Сошла Мироновна да Аннушка, да еще двѣ старухи; а изъ передней выглядывала только фигура Якова. Софья Николаевна и Борисъ стояли рядомъ, недалеко отъ дверей въ гостиную; Маша въ уголкѣ опустилась на колѣна и шептала свои молитвы. Она говѣла въ первый разъ.
Въ залѣ было свѣжо и темновато. Отецъ Павелъ, въ старинной фіолетовой ризѣ, осанисто занималъ мѣсто передъ столомъ, установленнымъ образами. Онъ медленно нагибался, кладя на себя крестъ, а сѣдая его голова, съ небольшой лысиной оставалась совсѣмъ неподвижной.
Когда онъ прерывалъ чтеніе дьячка словами великопостной молитвы, онъ произносилъ ее плавно, старческимъ, но еще звучнымъ голосомъ, съ особой торжественно-грустной интонаціей и становился на колѣни, почти не производя шуму.
Борисъ повторялъ слова за священникомъ и, взглядывая украдкой на Софью Николаевну, клалъ земные поклоны.
А ея лицо было безмятежно, безъ всякаго постнаго выраженія. Она молилась, но безъ сокрушенія, съ неподходящей къ Страстной недѣлѣ радостью…
И такъ прошло три дня. Каждое утро и каждое послѣ обѣда являлись «священники» (по выраженію старыхъ дворовыхъ). Въ одиннадцатомъ часу Телепневы ѣздили въ церковь, къ обѣднѣ; потомъ вмѣстѣ читали евангеліе и проповѣди Іоанна Златоуста. Вечеръ проходилъ въ тихихъ общихъ разговорахъ. Маша предлагала разные божественные вопросы. У ней было большое расположеніе къ духовнымъ бесѣдамъ. Всѣ эти дни она притихла, дѣтская важность видна была въ ея чистыхъ, прекрасныхъ глазкахъ. Ее наполняло чувство говѣнья, и минутами лицо ея точно хотѣло сказать: «что это тетя и Боря какіе веселые; вѣдь они говѣютъ, такъ, какъ и я?…»
Въ Страстную среду, въ гостиной приготовили столъ съ образами. Тутъ батюшка долженъ былъ исповѣдовать. Послѣ обѣда Софья Николаевна и Борисъ ушли въ диванную, а Маша побѣжала по всему дому просить прощенія у людей. Съ Мироновной у нихъ вышѳлъ такой умилительный разговоръ, что обѣ заплакали. Яковъ даже просіялъ, когда Маша подбѣжала къ нему и, сложивши ручки на груди, проговорила:
— Ты меня, пожалуйста, прости, Яковъ, въ чемъ я предъ тобой согрѣшила.
— Матушка! — вскрикнулъ хмурый Яковъ, и кинулся цѣловать ея руку.
Она руку отдернула.
— Нѣтъ, ты, пожалуйста, прости меня, — кротко повторила она.
— Богъ васъ проститъ, барышня. Добрая барышня, — прибавилъ онъ, смотря въ слѣдъ удаляющейся Маши.
Когда она вошла въ диванную, Софья Николаевна и Борисъ сидѣли
