когда он пустился в бега, она догнала его на берегу и больше не отставала. Ему пришлось подчиниться, хотя он мучился, что не может уведомить нас.
Я склонился к Тии, но она недовольно отвернулась.
– Ну ты даешь! Это ведь ты ушла, а не я.
Моисей и Сепфора расхохотались. Он уточнил:
– Ты разговариваешь не с той Тии. Ее мать, Тии Первая, умерла. Перед тобой ее дочь, Тии Вторая.
Моисей достал кошечку из котомки и опустил на землю. Трепещущие розовые ноздри сигнализировали ей, что она ступает на новую территорию. Одновременно высокомерная и довольная этим, Тии II немного потопталась, задрав хвост и нюхая воздух, а затем засеменила к реке, как если бы ей незамедлительно требовалось что-то оттуда выудить.
Глядя ей вслед, Сепфора поведала мне:
– Моисей и Тии часами неподвижно сидят бок о бок и советуются с богами. Сперва я ревновала Тии Первую, потому что она дольше знала Моисея и считала, что имеет больше прав на него. К счастью, она меня все-таки приняла. И Тии Вторая тоже. Она меня презирает, но терпит.
Вернувшаяся из яслей Мерет вскрикнула от радости, увидев Моисея, которого она, в отличие от меня, узнала сразу.
Остаток дня и вечер мы посвятили рассказам о прожитых годах. Покинув Мемфис, Моисей рванул на юг, в малонаселенные земли, где обосновался и нанялся пасти скот. Там, возле колодцев, где сходились разные пастухи и фермеры, он повстречал Сепфору, которую вскоре попросил у ее отца себе в жены[71].
– Зачем ты вернулся? – удивилась Мерет.
– Когда я в одиночестве бродил там со своим скотом, я много размышлял. Здесь, в Мемфисе и Египте, мы ошибаемся. Люди не должны вести себя так, как это делают египтяне. Их существование ограничено. Они думают лишь о том, чтобы обладать, сохранить свое место или расширить его. Они ничто не ставят под сомнение: ни самих себя, ни то, что их окружает.
За годы уединения мысль Моисея обрела размах. По его мнению, человек рожден не для того, чтобы склоняться перед другим человеком. Египетское общество движется неверным путем. Его пирамидальное устройство, конечно, имеет свои достоинства – оно обеспечивает порядок, мир, сплоченность, снабжение продовольствием, – однако достаточно ли этого? Следует ли нам жить вот так, скученно, зависимо, в подчинении тем, кто выше нас на иерархической лестнице? Чего мы ждем от жизни? Другой жизни! Мы проводим свою первую жизнь в ожидании второй, потусторонней, которую представляем себе не слишком отличающейся от первой, хотя и более приятной. Какой обман! Заостряя внимание населения на существовании после смерти, духовенство и чиновники отвлекли людей от настоящего момента. И уловка работает: никто не оспаривает установленный порядок. Пирамидальное устройство даже для фараона, визиря, крупных чиновников и великих жрецов из средства превратилось в цель. Все трудятся на службе пирамиды, включая и тех, кто этим пользуется. Кругом одни только рабы пирамиды! Ребенок появляется на каком-то ее уровне, а потом надрывается либо для того, чтобы удержаться на нем, либо чтобы подняться на следующую ступень, ибо честолюбие являет собой законченную форму согласия, иными словами глупости. А ведь предназначение человека не в собственности, не в обладании и даже не в неподвижности. Человек должен подчиняться не другим людям, а единственно Богу. Богу, который один освободит нас от наших оков.
В представлениях Моисея я обнаруживал принципы прошлого, которым дорожил, отголоски этого прошлого привели меня в волнение: я словно бы вновь услышал бронзовый голос Авраама, а далеко за ним – трубные призывы моего дядюшки Барака, человека лесов. Барак в эру неолита, Авраам в Месопотамии, а Моисей в Египте – в разные эпохи они в один голос предупреждали нас: человечество катится по наклонной плоскости, оно слишком рассчитывает на себя, оно занято только собой и учреждает мир, забыв о природе. Барак восставал против оседлых племен; Авраам – против городской жизни, Моисей – против общественного устройства, превращенного в самоцель. И все трое боролись с современностью. Если Барак выступал как человек прошлого, соотнося себя с охотниками-собирателями, что тысячелетиями бродили по земле, то Авраам и Моисей не придерживались ретроградной тактики; чистосердечно или изощренно они предлагали к рассмотрению новый способ быть современным или, лучше сказать, вечным, поскольку прибегали к идее бога.
Какого бога? Для Авраама это был бог ветра, бог пустыни, дыхание: не утверждая, что его бог – единственный, Авраам ставил его выше других, тех многочисленных божеств, культ которых отправляли месопотамские города; он избрал для себя бога не городского – бога бескрайних просторов, бога почти невидимого, не порождавшего ни статуй, ни изображений. Моисей же говорил «мой бог», что в те времена было расхожим выражением, ибо каждый египтянин поклонялся отдельному божеству; однако чем чаще Моисей упоминал его, тем явственнее я ощущал, что речь идет о другом, не о боге, которого он выбрал среди храмовых безделушек, во время своих странствий, но о том, которого он обнаруживал внутри себя, когда медитировал. Этот бог проявлял себя не в мире, а в его духе. Потому-то Моисею пришлось расстаться со своими хлопотами, желаниями и связями, освободиться от своей принадлежности – сын Неферу, друг Ноама, супруг Сепфоры, – лишить свою душу всех ее оболочек и нагим войти в чистые воды мысли. Когда Моисей, словно от баланса, избавлялся от Моисея, его бог говорил с ним[72].
Впрочем, я, знавший обоих этих людей, Авраама и Моисея, из которых сделали основоположников монотеизма, могу свидетельствовать, что первые времена этой авантюры не были такими уж простыми…
У его бога не было имени, и когда Моисей во время медитации спросил, кто он, тот ответил: «Я есмь, кто я есмь». Возвращение Моисея в Мемфис отвечало его желанию познакомить народ со своим богом, поделиться своим представлением его существования, освободить сознание людей от обветшалых рефлексов, а их тела – от старых привычек. Он предполагал обратиться ко всем.
– Как ты призовешь их? – удивился я. – У тебя блестящий ум, но ты заикаешься. Ты никого не убедишь.
– Знаю… Я должен найти себе уста.
– Уста? – воскликнула Мерет.
– Толкователя. Кого-то, кто сотворит из моих мыслей музыку.
– Человека, проникшегося твоими идеями?
– Да. Поэтому я отыщу его среди евреев.
– Почему среди них?
– Потому что они страждут и их обижают. Эти обиды позволят мне проникнуть в их души. Прости, Ноам: ты врачуешь их раны, я же их вскрою.
Какая жалость, что Моисей говорил с таким трудом! Даже сегодня, записывая его слова на этой странице, а значит, сглаживая бормотание, запинания, повторы, нервические судороги и проглоченные
