Лиственные волны бьют в букет из сака, оседая густой, зеленой, подсыхающей пеной. Плетенки, подолы, кожаные сапожки. Это тоже просто, это между делом, набираясь сил на завершающие детей узоры.
Где-то внутри Эльги возникали имена и недавние проделки, ожог прута пониже спины, ай, папочка, я больше не буду, золотистый козий глаз с вертикальным зрачком, растянутое на оглоблях белье, пальцы на козьем вымени, учись, дочка, учись…
Вроде закрыла глаза Эльга, открыла – темно вокруг, никого на лавках, фонари покачиваются, гуляют огоньки. Хорошо, руки не своевольничают.
И сак пуст.
Эльга вяло затащила его в палатку, кинула на ворох листьев и побрела к себе. Караульные маячили тенями. Было тихо, что-то едва-едва, с перерывами, позвякивало во тьме, смутными пятнами проступали полотняные палаточные бока. В стороне и впереди горел, сыпал искрами костер, оттуда слышались голоса, но умолкли, едва Эльга усталым, полумертвым силуэтом показалась на свету.
– Ничего-ничего, – сказала она сидящим, – я, кажется, немного не туда вышла. Извините. Доброй ночи.
– Доброй ночи, – ответили ей ольха, дуб, ива, крыжовник, репейник, горечавка и плющ, одетые в муландиры и плащи.
Заползти под одеяло оказалось тем еще мастерством.
Интересно, если люди – листья, почему они не висят на деревьях? – мысль покрутилась в голове и, уходя, погасила свет.
Проспала Эльга до полудня. То ли рожка не было, то ли расслышать его она оказалась не в силах.
Едва Эльга показалась из палатки, с земли подхватился Сист. За его спиной обнаружилась бадья с водой.
– Госпожа мастер.
– Доброго дня.
– Да, доброго дня. Я воду…
– Я вижу.
Эльга посторонилась, кутаясь в накидку.
– Ага.
Долговязый Сист потащил бадью в палатку.
– Там уже эти… Башквицы, – с натугой проговорил он изнутри.
– Уже?
– Их сейчас командир успокаивает. Им соседство с Ружами не нравится.
– Ой, тогда мне нужно бежать!
– Извините, госпожа мастер, – Сист встал на входе, решительно и смешно хмурясь, – мне командир приказал вас не отпускать, пока вы не позавтракаете.
Эльга прислушалась к себе.
– Хорошо, только сначала проводи меня.
Она сказала куда.
Оказалось, что специально для нее сколотили отдельное отхожее место, закрытое. Трудолюбивый паучок-охотник уже навязал в углах паутины. Внизу, в широкой круглой дырке журчал, болботал ручей.
Сист ждал ее у побитого, исколотого мечами соломенного чучела, словно не слишком верил в ее честность. Конечно, с нее станется назло ему и господину Некису сигануть через канаву и обежать по кустам вокруг лагеря. Мастера, они ж все такие. Сумасшедшие. Лишь бы за работу взяться.
Хотя вот да.
Завтракала Эльга торопливо, едва обращая внимание на то, что, собственно, ест. Даже вкуса не чувствовала. Что-то, обернутое в капустные листья. Должно быть, каша. Или не каша, а мясо. Тут бы побыстрее.
– Сист, – бросила она, убегая, наспех вытирая рукавом губы, – все очень вкусно, вечером приходи, букет сделаю.
К забору она явилась, на ходу оправляя платье и подвязываясь поясом. Кошмар, конечно, эта походная жизнь.
– Доброго дня!
Башквицы. Господин Некис. Четыре дюжих воина. Все распаленные, раздраженные, пыхающие красноватыми листьями злости – видимо, вдоволь накричались друг на друга. Ох, что же дальше будет?
– Госпожа мастер!
Голос Осипа Башквица звенел от обиды.
– Да?
– Мы с Ружами на одной лиге и в поле не сядем, а здесь… Они ж…
Осип принялся расписывать прегрешения соседей, начиная с времен, когда еще его прадед, тоже Осип, сторговался за телегу с сеном в обмен на убитого на его земле оленя. А те от уговора возьми и откажись. А потом шерсть, а потом дожди, а потом Нейса, Кувакова дочка, забеременела и непонятно от кого, то есть понятно от кого, разве без Ружей обошлось бы, видели, бегал за ней один рыжий, а как забеременела, он, значит, в кусты и через межу, ничего, мол, не знаю, не участвовал…
Старухи кивали словам Осипа, близнецы улыбались Эльге, роняли слюну, мужик, стоящий рядом, вытер им рты рукавом собственной рубахи.
Потом – в неурожай – чего бы Ружам овсом не поделиться? Только где им за просто так? Они хлебала свои на пойменный луг раззявили. И Фурычиха тем летом возьми и отравись. С чего бы, спрашивается? До этого не травилась, а тут вдруг сподобилась? И корова у Севаста на отёле сдохла. Про мельника, который утоп, и вовсе слухи нехорошие ходили, будто он с дикарями лесными по-ихнему толковал.
И это Осип еще до нынешних козней не добрался. Козней-то – о-го-го! Козней – аж телегой не вывезешь. Не листья поди. Каждый день эти ружинцы исхитряются да какую-нибудь пакость выдумывают. То вилы оставят, чтобы люди на них накололись. Ну как насмерть? То купаться решат и всю рыбу честным рыбакам распугают. А то господину титору слезные жалобы пишут, чтобы их, Башквицев, совсем со свету извести.
А погода?
Эльга прыснула. Уж больно смешно было слушать, как Осип, хмуря лоб, с самым серьезным видом перечисляет на пальцах, когда к сенокосу дождь шел, а когда этого дождя из-за Ружей с Кияном искать надо было.
Не выдержала.
Осип тут же умолк на полуслове. Глаза у него выпучились, борода встопорщилась, рот неожиданно растянуло вкось.
– Госпожа-а мастер!
За ним стали на разные голоса возмущаться все Башквицы, какие имелись на лавках. Ну, дети, те просто орали всласть.
– Как же так!
– А-а-а!
– Не порядок! Мы тоже люди!
Господин Некис терпеть это не собирался.
– Тихо! – прикрикнул он. – Тихо! Вы еще на госпожу мастера с кулаками набросьтесь! Вот Ружам потеха будет.
– Так это…
Осип вытянул шею, обеспокоенно высматривая за межой, за столбами притаившихся Ружей. Эти могут специально лежать, с них станется. Потом ведь действительно у себя в местечке пересказывать будут.
– Мы со всем пониманием…
– Вам самим-то не смешно? – спросила Эльга. – На западе мастера и простые воины с тангарийцами насмерть бьются, а вы здесь за несчастную охапку сена местечком на местечко боем идти хотите.
Она ушла в палатку и долго и зло набивала там сак остатками уже помертвелых листьев. Вышла к забору под хмурое молчание.
– Мне нужны еще листья, – объявила она. – Завтра утром. Рябиновые и осиновые. И трава. А через день жду всех снова.
– Всех? – удивился кто-то.
