Ох.
Эльга обнаружила, что какое-то время стоит, ничего не делая, просто глядя на доски и даже сквозь них. Ни мысли, ни картинки. Устала. По небу ползла дымка. Чуть покрапывало. На земле, под ногами жил, пошевеливался под ветром темно-зеленый, пятнистый ковер: осколки, обрезки, лишние, мертвые листья.
Эльга оглянулась. Оказалось, что в шаге, в двух замер господин Некис. Он с трудом перевел взгляд с букета на девушку.
– Я как раз хотел позвать вас на обед.
– И долго стоите?
Господин Некис потер шею, улыбнулся.
– Завораживает. Вроде листья и листья, ничего особенного, а присмотришься – как бы не живой человек, зачем-то вросший в дерево.
– А Ружи уже здесь?
– Нет пока.
– Ой, и хорошо, – сказала Эльга. – Мне на самом деле надо передохнуть.
– На обед – рыба. – Господин Некис пропустил девушку вперед. – Мы закупаем продукты попеременно то у Башквицев, то у Ружей. Цены, кстати, не задирают. Правда, и те и другие уверены, что соперники обязательно нас потравят. Непременно предупреждают, чтобы мы были осторожны.
Он оглянулся на Эльгину работу и качнул головой.
– Что? – спросила Эльга.
– Не знаю. Мне удивительно. Тянет будто.
– К букету?
– К мальчишкам на нем.
Внутри господина Некиса пряталось смутное желание отцовства, ягоды и листья боярышника. Все воины в лагере в некотором смысле были его сыновьями.
Рыба оказалась изумительно вкусной. В ней было мало костей, и она была чудесно прожарена. Эльга только и успевала поражаться своей прожорливости: один кусок, два, три. Четыре! В то время как господин Некис неторопливо сжевал всего один. Он несомненно был гурман, и рыба того заслуживала. Но, честно говоря, казалось сущей пыткой наблюдать за тем, как сосед по столу меланхолично двигает челюстью, когда у тебя в тарелке уже лежат лишь обглоданный плавник и часть рыбьего хребта!
Впрочем, господин Некис был внимательным и не жадным.
– Мне нравится ваш аппетит, – сказал он, подкладывая Эльге два куска со своей тарелки. – Я-то вчера вечером думал, не кормить ли вас насильно.
Эльга фыркнула, успев набить рыбой полный рот и запить ее кисловатым ягодным настоем.
– Я вчефа… не фотела!
– Это понятно.
Эльга кивнула.
– У нас в Подонье вся рыба была мелкая и жуть какая костлявая, – сказала она, дожевав. – Из нее порыбье делали.
– Это как? – спросил господин Некис.
– Ну, варили вместе с клубнями и овощами, пока все совсем не разваривалось. Получалась каша такая липкая, пахучая. И ее можно было вместе с костями есть.
– У нас такая каша называлась крюшовником.
– Смешно.
– Ага. Рыбка была такая – крюша. Верткая, слизкая. Пока из садка ее выловишь, пальцы уже не разлепить. Ее вот в котелок бросишь, десятка два рыбин, туда же муки серой… – Господин Некис чмокнул губами. – Вкуснота неописуемая. Или мне так в детстве казалось?
Эльга рассмеялась.
– Я порыбье есть не могла.
– Ну, мы победнее жили, – вздохнул господин Некис. – Титор у нас был, каждый год краевой платеж поднимал.
Они помолчали, каждый, видимо, о своем. Эльга потискала в пальцах складки платья.
– Я пойду, – сказала она.
– Доброй работы, – отозвался господин Некис и остался сидеть.
Дощатые мостки поскрипывали под ногами. Набравшийся смелости Сист, подойдя, попросил портрет для родных. Пряча улыбку, Эльга пообещала, что позже обязательно набьет букет. Бесплатно.
Ружей она увидела, едва шагнув за палатку. Угрюмой толпой они стояли в трех шагах от забора и молча смотрели на лиственных Башквицев. Ближе подступить им не давали два бледных, скрестивших пики воина.
– Что случилось? – спросила Эльга.
Ристак Руж выдвинулся из толпы, за ухо оттянув в сторону любопытного мальчишку.
– Как что, госпожа мастер? Башквицы!
– Да. И что?
Ристак скривил губы.
– Мы вместе с ними стоять не будем!
Ружи загомонили хором. Закричали, забрызгали слюной. Затопали. Их ненависть распускалась тревожными красными цветками, лепестки бились о забор, о листья, о давние обиды и взлетали выше, чтобы умчаться к несносному, невыносимому в своем существовании Яблонцу. Эльга подумала вдруг, что букеты из сильных человеческих чувств выходили бы жутковатые. Ими или обжечься можно, или заболеть. А если грандаль – этот тот, кто узоры прямо в душе правит или новые набивает?
Ах, как интересно было бы попробовать!
– Вы не будете стоять вместе, – сказала она. – Вы будете стоять рядом, через межу. Или вы хотите, чтобы стояли одни Башквицы?
– Одни?
Вопрос Ружей озадачил. Они смотрели на Эльгу, и понимание медленно проступало на напряженных лицах. Как одни Башквицы? Мысль помечала глаза тревожным блеском. Они, значит, будут одни во весь забор, а мы?
– Нужна помощь?
Господин Некис встал рядом.
– Нет.
Стоило Эльге отвлечься на господина Некиса, как с обратным поворотом головы она не обнаружила Ружей на месте. Старухи, колыхая расшитыми малахаями, уже рассаживались на низкой лавке, за ними, покряхтывая, вставали бородатые мужики в шеругах да в свитках, разглаживал складки на рубахе Ристак, а выше, над косматыми макушками взрослых, шмыгали носами чумазые дети.
Ружи. Отражение Башквицев.
– И сколько нам так сидеть? – спросил Эльгу Ристак.
– Сколько сможете, – ответил за нее господин Некис.
– А то ж мастерство, – прогудел кто-то, устраиваясь удобнее. – Мастерство немалое. Сиднем-то еще просиди.
Эльга молча подтянула сак.
Дальше для нее остались одни листья. И опять она начала с детей, ссыпая лишнее вниз, выводя на заднем плане межу, заросли крапивы и тонкие стволы рябины. Ничего не имело значения: ни ветер, ни дождь, ни солнце, ни тени, ни голоса. А хоть бы и сам Киян-воин спустился с неба на облаке. Зачем спустился бы? А вот за букетом от мастера.
Листья и пальцы. Пальцы и листья.
Взрослых – легким штрихом, намеками. Они сложнее. Их на потом, на второй и третий дни. С детьми проще, все видно: мечты, дурачество, обеды всей семьей, душистое сено, скошенное дядьями на прошлой неделе. Растянешься в нем, пока никто не видит, дрыхни в свое удовольствие. Красота!
Свет, узкие листочки вниз, вторым слоем, вот щеки, вот глаза, ромашковые ресницы, яблоня, метелочки резеды, нос из клевера, улыбки, ладошки на плечах у старших. Туп-топ-топ. Пальцы играют, поет, отзываясь, дерево. Туп! Топ!
