contenti? Son dio, ho fatto questa caricatura…[86]Остальное для фрау Козимы… Ариадны… Иногда случаются чудеса… Я заключил Кайафу в оковы; а в прошлом году меня распинали немецкие доктора страшно долгим изнурительным способом. Вильгельм, Бисмарк и все антисемиты отменяются. Можешь использовать это письмо по своему усмотрению, если только это не нанесет урона моей репутации во мнении жителей Базеля».
Буркхардт принес это письмо к Овербеку, которого знал как близкого друга Ницше, и Овербек понял, что это результат психического отклонения, если не безумия. Он незамедлительно написал Ницше, умоляя его вернуться в Базель. На следующий день, 7 января, ему и самому пришло письмо из Турина:
«Несмотря на то что до сих пор ты был низкого мнения о моей способности платить долги, я все же надеюсь доказать, что я из тех, кто отдает должное – например, тебе… Только что я расстрелял всех антисемитов… Дионис».
Он направился прямиком к базельскому психиатру Вилле; тот прочел оба письма и посоветовал доставить Ницше к нему в лечебницу, и как можно скорее. В тот же день Овербек выехал в Турин. 8 января днем он приехал к Ницше на квартиру и нашел ее в состоянии полного беспорядка. Ницше снова пел и играл на фортепьяно и так шумел, что его хозяин уже решительно нацелился идти в полицию, когда появился Овербек. По его словам, он прибыл «в последний момент, когда еще можно было беспрепятственно вывести его из этого состояния»[87]. Он сидел в углу и читал корректуру «Ницше против Вагнера», или создавал видимость чтения, кода вошел Овербек; узнав своего друга, Ницше крепко обнял его и расплакался.
На следующий день Овербек и слуга проводили его на железнодорожный вокзал и путем уговоров и обмана сумели без инцидентов усадить в поезд. По прибытии в Базель 10-го числа его доставили в клинику нервных заболеваний доктора Вилле, где он пробыл до 17 января. Его поведение свидетельствовало о полном ментальном коллапсе, хотя физически он был крепче, чем в иные времена. Диагноз Вилле гласил: «Paralysis progressiva» – и в дальнейшем этот диагноз подтвердился.
14 января Ницше навестила его мать. Он узнал ее и вел вполне осмысленную беседу о семейных делах, пока, наконец, не закричал: «Вглядись в меня, тиран Турина!» – и разговор пришлось прервать. Мать пожелала забрать его домой в Наумбург, но доктор Вилле категорически воспротивился этому: Ницше требовался особый надзор, а порой и особые меры, и обеспечить их можно было только в особом учреждении. В качестве компромисса доктор предложил перевести его в клинику поближе к дому, и Овербек направил письмо Отто Бинсвангеру, директору университетской клиники в Иене, с просьбой принять Ницше у^себя. Тот согласился, и 17 января Ницше был переведен в Иену, куда прибыл поездом в сопровождении врача, слуги и матери. Поначалу он был очень спокоен, но не успели они доехать до Франкфурта, как он разразился приступом ярости против матери и оставшуюся часть пути был беспокоен и шумен. 18-го числа он прибыл в Иену, и уже в полдень был помещен в местную психиатрическую лечебницу.
Вернувшись в Базель, Овербек был совершенно подавлен мыслью о будущем своего друга. «Я никогда прежде не видел столь страшную картину коллапса», – писал он Гасту 11-го числа. Теперь, 20 января, он говорил, что «актом подлинной дружбы» было бы лишить его жизни, а не помещать в дом умалишенных.
Он пишет Гасту:
«У меня нет иного желания, как только скорейший его уход, – продолжает он. – Я не испытываю ни малейшего сомнения, говоря это, и полагаю, что абсолютно все, кто был со мной в эти дни, чувствовали то же самое. С Ницше все кончено!»
Часть четвертая
1889–1900
Только послезавтра принадлежит мне. Некоторые рождаются посмертно.
Ф. Ницше. Предисловие
…Любопытство вроде моего – это решительно наиболее приятный из пороков – да простят меня. Я разумел под этим: любовь к истине вознаграждается на небесах, а теперь и на земле.
Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла
Глава 17
Смерть Ницше
…Его неверно поймут и долгое время будут считать союзником ненавистных ему сил.
Ф. Ницше. О пользе и вреде истории для жизни
1
К истории жизни Ницше следует добавить историю его смерти. Чтобы умереть, ему понадобилось десять лет, и за это время он стал легендарной фигурой: живой и вместе с тем мертвый, существующий в недоступном человеку мире, он до опасной степени возбуждал мифотворческие силы нации, имевшей особое пристрастие к фантастическому и иррациональному. Ницше, для которого нацисты построили музей в Веймаре, был, строго говоря, сумасшедшим: в эти последние одиннадцать лет Ницше из рационального философа и гениального писателя превратился в человека, лишенного качеств, лицо, которое трудно как-либо характеризовать. Реальная действительность, а именно тот факт, что философ стал жертвой болезни (возможно, сифилиса) и пришел к состоянию, называемому обычно умственным бессилием душевнобольного, растворилась в тумане заблуждений, самообмана и пустословия, свойственных рейху с самого начала, от чего сам Ницше постоянно и настоятельно предупреждал; так что, в конце концов, Эрнст Бертрам, известный член «кружка» Стефана Георга, назвал душевную болезнь Ницше «восхождением в мистическое» и «гордым переходом» в более высокое состояние[88]. Содержание трудов всей жизни Ницше было аннулировано, разрыв с Вагнером залечен, даже враждебность по отношению к рейху нашла свое объяснение – и Ницше превратили в «союзника ненавистных ему сил» (HIII, 4). Дело дошло до того, что его начали отождествлять с последователями движения, против которого он изначально боролся: с антисемитизмом, апологетикой расы и государственности, нацизмом, претящим здравому разуму. «Время его последователей прошло», – писал Бертран Рассел к концу Второй мировой войны – выражение в той же степени английское, в коей непонимание сути дела всеобщее.
Нельзя отрицать, что Ницше в какой-то степени попал под влияние слово-и мифотворчества, свойственное времени и нации; но следует также и признать, что он боролся с ними и что его антинемецкие настроения были в своей основе внешним признаком внутренней борьбы. Он предвидел опасность и предупредил о ней в первых же своих «Несвоевременных размышлениях», где выразил опасение, что недавняя победа над Францией обернулась бы «поражением, если бы не искоренение немецкого Geist в угоду «немецкому Reich» (HI, 1). В дальнейшем он считал, что его опасения подтвердились:
«Deutschland, Deutschland uber alles»
