показывал из дома. Наконец господин Леман связался со мной как с наиболее близким другом Курта и пригласил меня навестить его; в самом деле, негоже, чтобы юноша так убивался из-за какой-то старой глупой черепахи!..
Итак, я разыскал его; уговорил его прийти вечером в кофейню. Курт согласился – он, наверное, понимал, что нельзя вечно оплакивать зверюгу.
Итак, я сидел там после театра и ждал его. В кофейне, по обыкновению, собралось много народу – пара художников, три актрисы и малютка танцовщица. Только Курт не появился, и все недоумевали, где же он запропастился.
Тогда-то и случился пресловутый пикантный момент. А именно: со змеиного моего языка полилась в адрес отсутствующего отборная лживая клевета. Как и почему допустил я подобное? Вы спросите чего полегче. Просто пришла на ум одна мысль, я ухватился за нее и сам не заметил, как оседлал любимого конька.
– Я даже не знаю, – сказал я очень серьезно, – сможем ли мы вообще терпеть Курта Экнера в своем обществе. Я, конечно, смотрю на жизнь широко, но должны же иметься и у меня какие-то границы. То, что учинил этот парень, превзошло все, что когда-либо мог придумать самый вырожденный человек извращенного вкуса! Вы ведь знаете про Олли, честную старую черепаху господина Лемана? Ну, дорогие мои, вцепитесь в свои чашечки покрепче и слушайте – расскажу вам все без утайки. Бедное пожилое животное отнюдь не утонуло, как утверждает Леман в своем великодушии, оно пало жертвой отвратительной жестокой похоти этого мерзкого извращенца Курта! Этот парень изнасиловал ее, черепаху! Тьфу на него! Леман, конечно, прекрасно знает об этом. Он сам похоронил тварь в саду, но ее мощный панцирь сохранил и отполировал в мастерской, где и заплатил за то, чтобы на нем оттиснули золотом следующие литеры:
Се есть нетленная оболочка Олли, черепахи, служившей верой и правдой своему хозяину Леману все те сорок лет, что прожила в его доме.
Погибла от безудержной подростковой похоти Курта Экнера, звезды берлинского Театра имени Фридриха Хеббеля
14. II.1913. R.I.P.
Клянусь, так все и значится на панцире бедняжки Олли! Можете сам убедиться – посетите покои господина Лемана на Берлинской улице. Над его кроватью и висит данная примечательная улика против мерзавца Курта!
Тут за соседним столиком вскочил очень толстый господин. Очень взволнованный, он опрокинул свой стул и, задыхаясь, подбежал вплотную ко мне, затаив дыхание. Пенсне слетело с его носа и повисло на длинном черном шнурке; он подхватил его, почистил и кое-как водрузил на место.
– Добрый господин, – обратился он ко мне. – Добрый господин, послушайте, ну я просто не могу!.. Скажите мне – это все правда?
– Конечно, это правда! – воскликнул я в ужасе. – Неужто вы думаете, что я способен лгать? Что ж, проверьте мои слова – сходите сами к господину Францу Леману, в его дом на Берлинской улице!
– Благодарю вас! – воскликнул толстый джентльмен.
Он поклонился, подошел к стойке, забрал свои пальто и шляпу.
Затем он бросил деньги за съеденное и выпитое на стол и, обернувшись к нам, провозгласил:
– Вот увидите, справедливость восторжествует! Эта история пока еще не кончена!
Все это случилось так внезапно, что люди за нашим столом даже не посмеялись над моей глупой выдумкой.
Через четыре дня после этого ко мне пришел мой друг Курт, бледный и очень злой. Хорошую кашу я ему заварил! Такую, что может стоить ему места в театре и, прежде даже того, эполетов лейтенанта резерва в кавалерийском полку! И мне хорошо бы немедленно обратиться в полицию и попытаться уладить все дела полюбовно.
– Как до такого дошло? – недоумевал я.
Оказалось, толстый господин с соседнего стола явился в полицию с заявлением, и уже на следующий день Курт Экнер был вызван в полицию – ответить за изнасилование и убийство черепахи Олли.
Я принялся успокаивать его. Что ж, придется и мне явиться пред очи закона и как-то защитить честь друга. А попросту явиться с повинной, всем сказать, что я жалкий брехун и сплетник.
Да, сколь ни трудно в это поверить, я, человек сомнительных моральных качеств, намеревался честно признаться в своей подлости, сказать, что это глупая шутка и вздорная чушь. Но как я ни смотрел на странного начальника полиции, который таращился на меня своими круглыми глазками, как будто я был причастен к этому похотливому убийству по меньшей мере, правильные слова все не шли, не шли на ум.
Мне снова пришлось лгать, еще более густо и цветисто, чем раньше, и на этот раз вся моя ложь была запротоколирована. Я, заикаясь, признался, что принадлежу к тайному клубу, да и Курт Экнер тоже. Клубу единомышленников, пропащих душ, которые ставили перед собой задачу любить самое невозможное в мире, а затем принести любимых в жертву похоти. В основном объектами нашей страсти были животные, но иногда гораздо более немыслимые вещи…
– Ну и что, к примеру, вы полюбили? – обратился ко мне начальник полиции.
– Я? Ну, я… – Я запнулся, ища ответ. – Давайте опустим этот момент, герр…
Но он вдруг закричал на меня:
– Или вы признаетесь, или я арестовываю вас на месте!
Я нырнул левой рукой в карман, и под пальцы мне попалась монетка. Я вытащил ее и положил на стол.
– Вот, герр полицмейстер! – провозгласил я. – Вот она, любовь всей моей жизни. Она – моя избранница!
Он уставился на меня в недоумении.
– Что? – спросил он. – Вы меня что, за недоумка держите, враль несчастный?
– Вовсе нет, и я нисколько не вру, – смиренно начал я, делая вид, что промокаю глаза носовым платком. – Как бы невероятно это ни звучало, это действительно правда, мне нравится эта монеточка. О, герр начальник, вы не понимаете, как глубока, как символична, как бесконечно художественна эта любовь! Посмотрите-ка на эту валькирию в нагрудной броне, что оттиснута на ней, – это ведь сама Германия в женской персонификации! А что есть Германия? Женщина, мать – матерь всех немцев! Представьте себе, капитан, любить собственную мать чувственно и пылко! И однажды убить ее в порыве безумной страсти – расплавить в горниле любви, расплющить молотом желания, уничтожить каким-нибудь ужасным способом. Можете ли вы по своему усмотрению принять муки такого блаженства? Представьте себе только…
Начальник полиции прервал меня:
– Я ничего не стану представлять из вашего вздора. Это уже дело суда. А вашу, так сказать, монеточку мы приобщаем к уликам, к нашему corpus delicti[75]!
Но я уже спрятал ее в пальцах и сунул обратно в карман.
– Вы этого не сделаете, – проскулил я. –
