переселения приватизировали их, и в последующие долгие годы рыба и икра с Ачуевских плавней станет одной из главных статей дохода казачьего края. Что же касается земледельческого освоения степи, то вопрос спорный, ибо хорошо известно, что казакам часто было не до хозяйства – война держала их вне дома большую часть жизни. Так что не в пустыню пришли черноморцы, но в брошенную и очень выгодную землю своих противников по последней Российско-Османской войне 1787–1791 года.
– Грамоте ты обучен, Иван Михайлович! – не без доли восхищения сказал дед Трохим. Но чтобы не оставаться в долгу, с легкой иронией добавил: – Вишь як по иногороднему чешешь. Так и балачку забыть не мудрено. По-русски и мы обучены. А вот скажи мне, дорогой Иван Михайлович, в училищах ваших истории-то народа нашего казачьего хорошо ли обучают? Читал ли кто из вас, ученых, упоминания о последнем запорожце, как называли его местные жители? Это был Даниил Ковтун, который по старости отказался переселяться вместе с Черноморским казачьим войском на Кубань. Он жил в каменной пещере – бурдюг, где под свою мощную фигуру изготовил всю мебель также из камня. В своей жизни последний запорожец не признавал власть государства, семьи, денег; вел натуральное хозяйство – ловил рыбу, разводил пчел и, имея излишки продукции, раз в год летом накрывал стол и приглашал всех желающих на поминки Сечи в начале июня в годовщину уничтожения.
Атаман и отец Иосиф с интересом выслушали рассказ деда Трохима о последнем запорожце. Дослушав до конца, Иван Михайлович коснулся своей крупной, что та грабарка, ладонью руки деда Трохима:
– Прости меня, за ради Христа, дидо. Перегнул я что-то.
– Бог простит, атаман. На то ты и начальство, чтобы ученей нас, сиромах, быть. Но история народа пишется самим народом, а не теми, кто к этому народу отношения не имеет, – подытожил дед Трохим, довольный тем, что все одно оказался на коне.
– Вот и слава богу! – сказал, молчавший до сих пор отец Иосиф. – Дорогой Иван Михайлович, я-то вот по какому поводу к тебе заглянул-то. День похорон тех казаков, что давеча привезли, назначить нужно, и желательно скорее. Дни жаркие стоят. Я вот что подумал…
Но договорить отец Иосиф не успел. Издали, со стороны поста, где несли свою сторожевую службу Иван Колбаса и Ониська Козуб, донеслись два характерных хлопка.
Все трое собеседников как по команде встали, переглянулись.
– Никак выстрелы?! – спросил дед Трохим.
– Так и есть. Со стороны поста стреляли. Неужто черкесы в набег пошли? Если так, то худо дело. В станице казаков-то, почитай, не осталось, – с серьезным видом ответил атаман.
– Война план покажет, – спокойным голосом заметил дед Трохим. – Если бы черкесы, то выстрелов бы было больше. Может, наши повертаются?!
– Дай-то бог, – сказал Иван Михайлович.
– Дай-то бог, – повторил отец Иосиф.
Глава 35
Казачата
Станичные казачата от жары не вылазили из ближайшего ерика. Вода в нем не была такой обжигающе-холодной, как в самой Марте, и приятно охлаждала разгоряченные и загоревшие до черноты тела мальцов.
Нанырявшись вдоволь, стали наперебой ловить раков, ища их босыми ногами по песчаному дну, то и дело вскрикивая и по-детски ругаясь, когда, наступив на предмет ловли, тот отвечал укусом своих крепких клешней. Наскоро выкопав небольшую яму и заполнив ее водой, стали кидать пойманных раков в нее, соревнуясь в точности. Затем снова забегали по пояс в воду, отсвечивая своими белыми гузнями, и охота на раков продолжалась, сопровождаемая негромкими вскриками наступивших на свою добычу.
Накидав полную яму раков и довольные уловом, казачата затеяли играть в чаплю.
Считалкой выбрали чаплю, досталось водить Николке Кушнарэнко. Остальные были лягухи. Пока чапля спала, стоя на прямых ногах и слегка наклонившись вперед, лягухи прыгали по мелоководью у берега ерика. Затем чапля просыпалась и, издав характерный звук, начинала ловить лягух. Не просто бегать и салить, зазевавшихся лягух, но непременно ступая прямыми ногами, не сгибая их в коленях, переступая большими шагами и держась одной рукой за голени. Лягухи убегали от чапли, прыгая на корточках. Кого первого ловила чапля, или же уставшая лягуха поднималась во весь рост, тот становился чаплей, и игра продолжалась вновь.
Сколько бы энергии ни накапливалось в ребячьем теле, но и они, притомившись, распластались на теплом желтовато-коричневом песке, подставляя солнечным лучам свои и без того шоколадные спины.
– Слухай, робя, – начал разговор старший из всех, – шо я давече бачив. Тильки никому не балакайтэ. А ты, Лушпай, – обратился он к самому младшему казачонку, – ежели лякаешься, то ухи закрой.
– Нииии, – протянул Лушпай, прозванный так за свой небольшой рост и нацепленную шелуху семечек на одежде, которые он любил щелкать, – чого лякаться-то?! Починай звою зторыю.
– Третього дня послала мене мамка до бабки Аксиньи за видваром. Справа до вечора була. Пидходжу до ея хаты, бачу, а ворота розпахуються тай на баз до нее на всьому скаку арба влитає з титкою Аксиньэю. А у той арби людына лежыть, як та куль. Я трохи слякався, але дюже интересно стало шо дале будэ. Я через плетень гайсанув тай у кущах сховался. Бачу, а тут з хаты бабця Аксинья выходэ, очима блыщиты, сама уся у чорному. Рукамы стала махаты, улюлюкае. До арбы йиде. Полог видкыдаэ, а пид ним в арби дядька Гамаюне лежыть. Билий як той мертвяк. Стала бабка Аксинья стогнаты, дыму пускати. Ну що та видьма. Тетка Аксинья, шо около стояла без почуттив впала з ляку. А я дывлюся, шо дале будэ. Тут бабка Аксинья знову в хату шасть и тут же назад йиде. З выгляду як той грець. Очи выблискуваты вогнямы, заместо рук лещетки, а з рота икла стырчат. Пийдышла до арбы, схылылася над дядьком Гамаюном, прыпала до його выи клыкамы и давай кров пыты. Напылася. И тут ее грець крутыть почав. Навколо себе крутыться, улюлюкаэ. Тетка Аксинья вроде очнулась, а бабка знахарка то ей и балакаэ, мол гэть до отамана, а сама то она за Гамаюном прыглядыть. И тильки тетка Аксинья за ворота шасть, як знахарка дядька Гамаюна на плече звалыла и у хату потягла. Я бачу, а з дымаря дым чорний потягнувся. Стало буты засмажыла дядька Гамаюна видьма и зьыла. Я що е силы через плетень гайсанув и до хаты своей втек. Никому не говорыв, тильки вам. И вы щоб мовчалы мне.
Казачата слушали, затаив дыхание. Кто с легкой завистью, оттого что их товарищ смог увидеть то, что не довелось увидеть другим. Те, что помладше,
