– Ну и ладушки, – выдохнула я с облегчением. – А что змей?
Ректор подошел к зохаку, взял его за плечо и перевернул. Голова Горыныча безвольно мотнулась. Теперь лицо его было не смешливым и не нахальным, а каким-то… беззащитно удивленным. Брови жалостливо приподнялись, рот приоткрылся… Как у ребенка, которого обманули слишком хитрые взрослые…
– Змею конец, – коротко сказал ректор, прищелкнул пальцами, и в Особую тюрьму вплыл его халат.
Ректор набросил халат на тело зохака и пошел к сестрам-пери, валявшимся у противоположной стены.
– То есть как это – конец? – не поверила я. – Что значит – конец?!
– Он умер, Вася, – Анчуткин взял меня за руку и пожал.
– Разве его не вылечат? – не унималась я.
Борька молча покачал головой.
Я смотрела на халат, который напитывался кровью, и слезы снова потекли.
– Не плачь, – Борька неуклюже попытался вытереть мне щеки тыльной стороной ладони. – Всё уже закончилось. – Сейчас Кош Невмертич загонит пайрики в тюрьму… Ты ему перо дала? Вот круто! Говорят, перо жар-птицы увеличивает волшебную силу в тысячу раз…
– Он пытался меня защитить, – сказала я, не слушая Борькину болтовню. – Он гад, конечно, но его обманули. Он думал, что в яйце – его отец.
– Надо было думать головой, – ответил ректор, отыскивая среди разбросанных камер-яиц нужные.
Он подобрал изумрудное яйцо в золотой инкрустации и открыл его над телом лже-Вольпиной, бормоча какие-то заклинания. Борька тоже бормотал – что-то про золотые перья и воздушные наряды пери. Но я продолжала смотреть на халат в крови. Эта победа не имела сладкого привкуса, мне было горько и печально. И почему-то хотелось петь. Почему-то это было самым правильным – запеть именно сейчас.
И я запела – тихонько, сглатывая слезы.
Песня получалась странной – в ней не было слов. Или были, но я их не понимала. Какой-то незнакомый язык, в котором не было согласных, одни только гласные, и произносились они на разной высоте, с разной продолжительностью.
– Не смей! – заорал ректор, роняя яйцо и бросаясь ко мне.
Но я уже расправляла золотые крылья и взлетала, продолжая печальную незнакомую и одновременно знакомую песню.
– Не смей! Ты потратишь много сил! – крикнул Кош Невмертич, с отчаянием следя за моим полетом.
Но окровавленный халат шевельнулся, сполз в сторону, и зохак, только что лежавший безжизненной грудой, глубоко вздохнул, открыл глаза и приподнялся на локтях, потирая глаза совсем как Борька.
– Я уснул, что ли? – спросил Горыныч удивленно.
– Она его оживила! – ахнул Анчуткин. – Кош Невмертич! Это что такое?! Она его оживила?!
– По легенде, пение жар-птицы способно оживлять мертвых, – ответил ректор, не сводя с меня глаз.
Я пела, и мужчины заворожено наблюдали за мной. Но петь становилось всё труднее и труднее, и я спускалась всё ниже, планируя на развернутых крыльях.
Ректор, зохак и Анчуткин – все они одновременно потянулись ко мне, протягивая руки, но я опустилась в ладони Коша Невмертича и – всё. Теперь уже точно не смогла бы пошевелиться, хоть бы из меня драли все перья.
– Краснова, что же ты натворила, – услышала я голос ректора, но даже не открыла глаза.
По-моему, я опять стала человеком, потому что кто-то держал меня за запястье, прослушивая пульс.
– Она выживет?! – голос у Борьки был испуганным. – Сколько она потратила?
– Четверть, – мрачно ответил Кош Невмертич. – Осталась четверть.
– Я отдам, – затараторил Анчуткин, и кто-то схватил меня за другую руку, торопливо надавливая на запястье холодными пальцами. – Я сейчас отдам…
– Не дурите, Борис, – голос у ректора был злым. – Ваши жизненные силы нужны вам самому. С Красновой я разберусь.
– Я отдам, – вмешался в разговор третий, с заметным кавказским акцентом, и холодные пальцы на моем запястье сменились совсем другими – мозолистыми, горячими. – Обо мне никто плакать не станет.
Я ждала, что ректор возразит, но он молчал.
Горячие пальцы надавили пониже ладони, и сердцу стало тепло – будто его омывало теплыми ласковыми волнами. Жизненные силы… Зохак перекачивает в меня свою жизненную силу… Так сделал отец Анчуткина… И в кого он превратился?..
Завозившись, я попыталась освободить руку и приказала:
– А ну, отпусти. Я не затем тебя оживляла, чтобы ты опять ноги протянул.
Но горячие пальцы только крепче оплели моё запястье, и новые ласковые волны бились мне в душу, как прибой о скалы, и я открыла глаза.
С одной стороны от меня сидел зохак и сжимал мою руку в своих горячих ладонях, с другой – Кош Невмертич. Он хмурится, выслушивая пульс.
– Хватит, – отрывисто сказал ректор. – Дальше я сам.
Зохак опустил меня, и как сквозь дрему я увидела, что он обмакнул палец в свою собственную кровь и чертит в воздухе какие-то знаки.
А потом дрема навалилась по-настоящему, и я уснула, увидев во сне яблоневый сад. Небо было розоватым на востоке, и я шла по траве босиком, вымокнув от росы. Навстречу мне шел Кош Невмертич, но не в строгом костюме, и без красной бабочки. Он был в простой белой рубашке с расстегнутым воротом, тоже босиком, как и я, в брюках с подвернутыми штанинами… Мы остановились друг против друга, и он поцеловал меня, а вокруг кружились яблоневые лепестки, падая медленно-медленно… И почему-то очень пахло свежими спелыми яблоками…
28Пахло яблоками.
Сладкими, свежими, сочными. Я по одному запаху определила, что они именно такие. Открыв глаза, я обнаружила, что лежу в своей постели, в бабушкиной квартире, под любимым пуховым одеялом. Приятный сон. Пусть продолжается.
Голос бабушки доносился из кухни, и она опять рассказывала, как исполняла партию Снегурочки, и в это время её увидел и навсегда полюбил дедушка. Я откинула одеяло, села на постели, и ноги сразу оказались в моих тапочках – меховых, в виде мордочек мопсов. На мне была моя пижама, и это точно не походило на сон.
Я дома?..
Прошлепав в кухню, я остановилась на пороге и решила, что всё-таки сплю. Бабушка пела соловьем, вспоминая театральную молодость, а за столом сидели Анчуткин, Горыныч и Трофим и… чистили яблоки. Вернее, чистили Трофим и Горыныч, а Анчуткин сосредоточенно нарезал яблоки ломтиками. Для знаменитого бабушкиного пирога.
Я рассмеялась, и все разом повернулись в мою сторону.
– Васечка проснулась! – всплеснула руками бабушка. – А мы тут пирог затеяли…
Но мужчины уже побросали ножи и обступили меня, толкаясь и шутливо переругиваясь, когда кто-то наступал другому на ноги.
– Подождите, вы меня затопчите сейчас, – я растолкала их и села на стул рядом с бабушкой. – Как я тут очутилась?
