супругов Астор как незадачливых людей, обремененных фантастически огромным состоянием исключительно по вине английского пролетариата, не успевшего освободить их от этого неудобства. Это — в шутку.
А что было всерьез — мы знали сами. Миллионершу, видного деятеля партии консерваторов, первую женщину в английском парламенте — леди Астор обуревала неодолимая тяга к публицистике, ненасытная жажда охаивать Советский Союз.
Какое бы найти исчерпывающее слово, чтобы определить поведение леди Астор в коммуне? Дотошная? Нет! Дотошный человек — это знающий все до точности. В этом понятии заключен положительный смысл.
А для леди точность, истина были хуже печеночной колики. Она ничему не хотела верить, во всем искала фальсификацию. О, как же она рыскала, шарила придирчивым взглядом!
— Настырная! — говорит сегодня Филипп Иванович Наседкин.
Пожалуй, это меткое определение. Не в бровь, а в глаз!
Даже к самим коммунарам леди приглядывалась подозрительно — не переодетые ли это горожане?
Тут произошел маленький забавный случай.
Я уже упомянула, что приехала в коммуну если и не самовольно, то вроде бы напросилась. Поэтому старалась не лезть на глаза начальству, а была всегда там, где людей погуще. Но вот выпал такой момент: коммунары почему-то раздвинулись, и я внезапно очутилась прямо перед заокеанскими гостями.
В разоблачительном восторге леди Астор чуть не ткнула пальцем в мое пенсне: «Это не крестьянка, это — интеллигентка!»
Ах, как ей хотелось, как ей нужно было установить обман, найти подделку!
Но «догадливой» леди толково объяснили, что да, это журналистка, молодая писательница, а отец ее сельский учитель, по происхождению крестьянин. У нас, мол, теперь интеллигенция тоже своя, народная.
На животноводческих фермах леди устроила коммунаркам целый допрос. Надеялась обнаружить принудительный труд. Пыталась вымогать признания, что в Америке жилось лучше. Безуспешно!
«Репей липучий!» — обозвала ее в досаде одна телятница. Понятно, это была реплика в сторону. Коммунарки говорили с леди очень вежливо, обращались предупредительно, как положено с гостьей. Но свою убежденность в правоте большевизма и в преимуществах коллективного труда не дали поколебать ни на йоту. За годы эмиграции хлебнули они вдоволь «сладкой жизни» в самой богатой капиталистической стране.
Леди Астор принялась уверять женщин, что в Англии труд рабочих хорошо оплачивают, они грамотны и культурны. Ответила ей доярка Мария Кардаш. Насчет высоких заработков она усомнилась: «Вряд ли все. Небось и безработных хватает». А просвещенность английских рабочих искренне одобрила: «Это хорошо, что культурные. Скорей революцию сделают».
С леди Астор едва не приключилась истерика. Ее «Нет!.. Нет!.. Нет!..» раскатывалось по коровнику.
— Может, все-таки Марию Кардаш проинструктировали? — придирчиво спрашивает дядя Ваня.
— Не думаю, — говорю я. — Ведь кто мог знать заранее, с кем именно леди захочет беседовать!
— Но, может, она успела прочитать юбилейную речь Шоу?
— Вряд ли... Газеты пришли поздно. И до них ли было, когда в коровнике работы по горло!
— Тогда молодец эта Мария! Значит, высказала свое личное мнение. А ведь в речи Шоу есть слова, имеющие прямое отношение к этой теме.
Дядя Ваня показывает мне отчеркнутые им в «Правде» строки: «Нам, англичанам, должно быть стыдно перед Россией, ведь Маркс когда-то предполагал, что революция произойдет прежде всего в Англии...»
Я продолжаю делиться с дядей Ваней всем, что сумела разглядеть и услышать.
Гости осматривали хозяйство коммуны и бытовые службы. Бернарда Шоу интересовала экономика: количество земли и скота, машинный парк, производительность труда, распределение материальных благ. Председатель коммуны Табала и его заместитель Федор Митрофанович Баскаков все обстоятельно объясняли, называли цифры. Разговор шел по-английски. Но и тем, кто не владел языком, о многом говорили интонации собеседников, их жесты, выражения лиц.
Иногда Шоу что-то переспрашивал, в глазах мелькали искорки задора, и тут же все его черты озаряла радость. Это было лицо человека торжествующего, удовлетворенного тем, что его предвидение оправдалось, что он нашел здесь именно то, что ожидал.
А леди продолжала вести свою линию. В прачечной, в хлебопекарне, в столовой завязывала мгновенные знакомства, вкрадчиво договаривалась об откровенности и... получала ее сполна. Никто не сожалел о потерянном «рае».
Тогда леди пожелала встретиться со школьницей Катей Гонтарь: девочка всего три года назад приехала с отцом из Соединенных Штатов, с ней можно было говорить «по душам» без переводчика.
И вот, видимо, на достаточно сносном английском языке девочка заявила, что в Америке она не всегда ела досыта, а здесь ей хорошо. Здесь все учатся! И она поступит в университет.
Кто-то из коммунаров, тоже не забывший английского, перевел нам Катины слова. Леди пожимала плечами и бубнила, что в Советской России даже дети распропагандированы.
Будь леди и впрямь ясновидицей, как она себя мнила и рекламировала, она разглядела бы не в такой уж дальней дали Катю Гонтарь — студентку инфака, а затем Екатерину Васильевну — умного, вдумчивого педагога, работающего в родной школе.
Кстати, недавно в ответ на свое письмо я получила весточку от Екатерины Васильевны. Она обещает написать, кто из старшего поколения коммунаров поныне здравствует, ну и о себе, о своей жизни и работе тоже.
А пока возвращаюсь к тому, к тридцать первому году.
История коммуны гостям в общих чертах известна.
Леди Астор по любому поводу и без повода подчеркивала, что идея технической помощи России и ее воплощение принадлежали Нью-Йорку.
Табала с горячностью отвергал надоевший ярлык — американская коммуна. Тракторы были, да, «фордзоны». Но люди-то, люди: русские, украинцы, немцы, итальянцы, поляки, латыши, казахи, белорусы — целый интернационал. Двигали ими идеи коммунизма. Имя Ильича приняла коммуна и несет его как знамя.
Гости входят в двухэтажный жилой дом. И в каждой квартире они сразу встречаются с Лениным. В одной — это портрет на стене. В другой — бюст на этажерке с книгами. А то — рамочка на комоде, и в ней открытка, словно фотография отца. И окантованные репродукции из журналов: Ленин читает «Правду», Ленин на броневике, Ленин возле шалаша в Разливе.
Я думаю, в присутствии Шоу леди не посмела бы...
Но он немного отстал с председателем.
И вдруг в общем-то владеющая собой, хоть и несколько экстравагантная дама сорвалась с тормозов. Распахнув дверь в первую ближайшую комнату и увидев портрет Ильича, она перекрестилась и на наши недоуменные взгляды, смеясь, воскликнула:
— Молюсь вашему богу!
Коммунары оцепенели, пораженные.
Нет, такого кощунства мы не могли ей спустить. Тут я совершенно сознательно и твердо пишу «мы», потому что в ту минуту я не отделяла себя от стоявших рядом возмущенных, негодующих людей.
Моей первой мыслью было — пожаловаться Бернарду Шоу. Мы ведь знали,
