писатель Владимир Киршон. А из Воронежа навстречу выехала специально утвержденная делегация.
От писателей ЦЧО был приглашен Филипп Наседкин. Ольги Кретовой в составе делегации вначале не значилось. Но мне так хотелось поехать, что я готова была рвануться в Кирсанов сама по себе. Очевидно, это намерение было отчетливо написано на моем лице или же высказано вслух, потому что утвердили нас обоих.
Впрочем, если бы даже все сложилось иначе, никаких шлагбаумов мне преодолевать бы не пришлось. Весь этот день — 28 июля — Бернард Шоу и его спутников окружали не только «сопровождающие лица», но и все, кому посчастливилось оказаться поблизости.
Выхода гостей из вагона ожидали служащие железнодорожной станции, пассажиры, делавшие тут пересадку, особенно много было ехавших на строительство Сталинградского тракторного завода. Чтобы находиться среди этих людей, не требовалось пропуска или пригласительного билета. И я имела удовольствие слышать и наблюдать прелюбопытные вещи.
Надо полагать, что леди Астор не представляла советских людей дикарями-папуасами, как та сотрудница американской конторы из фильма «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков»: ведь годы-то уже были не двадцатые, а тридцатые...
Тем забавнее было видеть, как, заметив в окне станции пишущую машинку, леди буквально превратилась в вопросительный знак. Право, в эту минуту наша знаменитая гостья уподобилась наивному мистеру Весту. Словно бы и она ожидала, что в России, как двести лет назад, даже деловые бумаги в учреждениях пишут... гусиными перьями. И вдруг в глуши, в сельскохозяйственном районе, такая техника. Невероятно!
Нам подумалось, что, быть может, леди шутит, разыгрывая изумление. Но, пожалуй, это было всерьез. Недаром же великий сатирик Шоу высмеял крайнюю неосведомленность англичан о жизни и нравах, культуре и быте большевистской страны.
В речи на своем юбилее, отпразднованном 26 июля в Колонном зале в Москве, Шоу комически изобразил отчаяние родных, умолявших безрассудных путешественников не рисковать жизнью. А когда все доводы были исчерпаны и уговоры не помогли, «они наделили нас громадными корзинами и пакетами с продовольствием, чтобы мы не умерли с голоду. Они принесли нам постельные принадлежности и все движимые блага цивилизации... Железнодорожное полотно от границы до Москвы усеяно предметами, которые мы выбрасывали из окон...» — с мальчишеским озорством говорил Шоу.
Очень правдоподобная шутка! Думается, в назидание своим высокомерным спутникам он и впрямь мог швырнуть в открытое окно вагона какой-нибудь бытовой предмет, ну, допустим, вилку. Ведь сразу же, еще в ресторане поезда, выяснилось, что в большевистской России пищу едят не прямо руками, а с помощью тех же приборов, что и на цивилизованном Западе.
Встречая Шоу в Кирсанове, мы еще не читали его речь, но к вечеру «Правда» была уже в руках у многих.
Бернард Шоу. Теперь, когда опубликовано столько книг и воспоминаний о нем, мне трудно высвободить из-под этих напластований свое первое непосредственное, зримое впечатление.
Товарищ моей литературной юности Филипп Наседкин давно москвич. Сидим в его кабинете, вспоминаем, дополняя и поправляя друг друга. А я еще пересказываю и читаю Филиппу Ивановичу, каким помнят Шоу его соплеменники и русские друзья.
Из литературных портретов Шоу наиболее достоверным мне представляется тот, что нарисован Михаилом Ивановичем Майским. Ведь его общение с неизменным другом нашей страны продолжалось целых одиннадцать лет: с декабря 1932 года по сентябрь 1943‑го, все то время, когда Майский был послом Советского Союза в Англии.
Майский так рассказывает о Бернарде Шоу:
«Он был очень высок, костляв, и невольно казалось, что тело у него складное. Это тело было в непрерывном движении. Шоу не мог долго сидеть на стуле, часто вскакивал с одного места и пересаживался на другое или начинал торопливо ходить на своих длинных, тощих ногах из угла в угол. Особенно неспокойны были его руки. В такт своим словам Шоу то выбрасывал их вперед, то подымал кверху, то раздвигал в стороны, но больше всего он любил звонко хлопать тыльной частью правой ладони по внутренней стороне левой. Точно заколачивал свои мысли в голову собеседнику, как заколачивают гвоздь в стену. Это был любимый жест английских ораторов на небольших уличных митингах. Впоследствии я узнал, что тут не было никакой случайности: в молодые годы Шоу часто выступал на рабочих собраниях, в клубах, в Гайд-парке. На красном лице писателя с густыми нависшими бровями сверкали — именно сверкали! — колючие насмешливые глаза. Большая седая борода свешивалась на грудь».
Нас охватывает раздумье. Будто сверяем портрет с оригиналом, с тем Шоу, которого хоть и больше сорока лет назад, но все же видели мы сами, ведь и вправду сами.
...А тогда, в тридцать первом, возвратившись в Воронеж, я водопадом обрушила свои живые впечатления на дядю Ваню. Он был ошеломлен:
— Ты?! Ты видела Бернарда Шоу?
Это прозвучало так, что мне представилось, будто я сразу выросла в глазах дяди Вани. Самая малая причастность к большому событию словно бы делала и меня значительной.
Но вместо радости и гордости я ощутила запоздалое раскаяние. Как же это я не догадалась никому напомнить о дяде Ване? О нем забыли... А он по своей болезненной скромности не помыслил «предложить себя».
Конечно же дядя Ваня имел неизмеримо больше прав, чем я, побывать в Кирсанове. Он знал Англию и по-своему любил ее, хоть и многое оценивал критически, свободно владел языком, знал и любил английскую литературу. Наверняка наш гость нашел бы в нем интересного собеседника. А для дяди Вани какое было бы счастье...
Но упущенное, потерянное стало необратимым.
Мне тогда до боли захотелось, чтобы он хоть моими глазами увидел, хоть воображением дополнил и мысленно соприкоснулся с человеком, столь много для него значащим.
Торопливо, взахлеб я описываю внешность Шоу — «высокий, худой, как Горький», его глаза, бороду, его теплую, ласковую улыбку.
— Теплая, ласковая?.. Гм... — вроде бы недоумевает дядя Ваня.
Но я клятвенно уверяю, что ни разу в тот июльский день нам не довелось видеть на лице Шоу его запечатленную на всех ранее известных фотографиях саркастическую усмешку. Его улыбка была мягкой, доброй, приветливой.
И тут дядя Ваня в радостном озарении восклицает:
— Значит, у нас он стал самим собой, настоящим! Ведь только буржуазное мещанство считает его клоуном. А революция поняла его истинную суть.
— Клоуном? Неужели в Англии называют его так? Почему?
— Не называют, а обзывают, — поправляет дядя Ваня. — Защитная реакция против его обличений. Ведь он кто? Ниспровергатель!
Дяде Ване нужно было все-все о Шоу. Но, признаться, там, в коммуне, мое внимание было особенно приковано к леди Астор.
Бернард Шоу в своей юбилейной речи отрекомендовал советским людям
