мы идем по узкой тропинке, где из-за каждого куста слышен шепот влюбленных пар, – я не собираюсь жениться, пока мне не исполнится сорок». И я развиваю эту идею на примере своего отца. Ну как же, немало времени уйдет на то, чтобы построить жизнь, надо быть уверенным, что ты сможешь обеспечить свою семью, и лишь потом можно думать о женитьбе. Нине только что исполнилось двадцать один, мне будет двадцать один через несколько месяцев. Она не говорит ни слова – как будто бы я и не нес эту высокопарную и в такой вечер особенно неуместную чушь. Она даже не отнимает руки. И я кажусь себе умным и рассудительным, хотя все сказанное невероятно нелепо еще и потому, что Нина никогда ни одним словом не обмолвилась, что ей хотелось бы быть со мной постоянно, и уж подавно никогда даже не заикалась о возможном замужестве.
Мы возвращаемся в большой зал дворца Понятовских, где играет джаз-секстет, мы танцуем, пьем лимонад. Потом я провожаю Нину домой, и мы вежливо благодарим друг друга за приятно проведенный вечер. Мне кажется, настроение у нее под конец несколько испортилось, но я отношу это за счет усталости.
Мне предстоит еще сделать немало глупостей в моих отношениях с Ниной, пока жизнь и главным образом сама Нина не заставят меня поумнеть. Или, может быть, мои гены так запрограммированы, что я просто обречен в конце концов созреть, как и предсказывал Пинкус.
Хотя в то время ни он, ни я слыхом не слыхивали о каких-то генах, неумолимо управляющих нашей судьбой.
Но Нина-то, Нина – она же не знала, что я возмужаю и созрею! Даже сегодня, осенью 1996-го, я не могу понять, что находила во мне эта живая, умная, хорошенькая и всеми любимая девушка, с такими красивыми стройными ногами, в те первые годы наших встреч. Как мог ей понравиться этот смазливый, но эгоистичный и избалованный парень? Может быть, она догадывалась, что хвастливые манеры просто скрывают мою неуверенность и несамостоятельность, что кто-то должен мной руководить. И эта задача ее, наверное, привлекала. Или, возможно, она предвидела, что у меня есть определенный потенциал и что под хорошим руководством я могу кое-чего достичь в жизни.
Нина не согласна с моим описанием самого себя в тот период моей жизни. Она заявляет, что ей и в голову не приходило забираться в такие психологические дебри. Она просто увидела, как я одиноко стою у кафельной печки и, по всей видимости, не обращаю на нее внимания – и влюбилась. В таком случае, мне выпала большая удача, поскольку Нина успела влюбиться, не узнав меня поближе. Такое с любым может случиться. Мало того – она выдерживала меня, несмотря очевидные недостатки, несмотря на все неприятности, которые я ей доставлял.
До тех пор, пока не осознал, что это и есть мое счастье. Пока не признался ей в любви и не предложил выйти за меня замуж.
Нина – это лучшее, что случилось со мной в жизни. С того момента, как мы встретились, она всегда была рядом, вначале где-то на заднем плане, незаметно, мягко и преданно управляя мной и моей жизнью – и всегда для моей же пользы.
Я считаю, что Нина – самое мудрое, доброе и предусмотрительное создание на земле. К тому же она потрясающе красивая женщина, самый лучший друг и самая лучшая любовница из всех, кого я встретил в жизни и еще встречу. Она так много сделала для меня по сравнению с тем, что я сделал для нее. Помимо того, что я со временем осознал, что безумно влюблен в нее, я глубоко и неподдельно восхищаюсь ей. И каждый день говорю ей об этом, иногда даже несколько раз в день, пока она не начинает смеяться и говорит: «Ну, теперь хватит, это уже занудство». Но иногда я ей досаждаю изъявлением своих чувств, и она говорит, что я ее смущаю.
Думаю, это несправедливо. Мы женаты уже сорок семь лет, я имею право восхищаться ею и говорить об этом. Что здесь странного? А Нина говорит, что это мальчишество.
Но в те годы она спокойно следит за моими выходками и ждет, пока я перебешусь. Это большая удача. Она решила все для себя – и верна своему выбору. А иногда я думаю, что Нина, возможно, и не обратила бы на меня внимания, если бы я не был таким, каким был тогда – и мне страшно от этой мысли. Мне хочется думать, что все произошедшее после нашей первой встречи на собрании студенческого клуба осенью 1945 года и до того, как я сделал ей предложение 1 октября 1948 года – все это было только подготовкой, прелюдией к тому, как сложится наша совместная судьба. Когда я сейчас думаю об этом времени, то представляю себя самого как расстроенную скрипку, которую Нина взяла в свои мягкие, теплые руки, настроила и играла на ней всю нашу жизнь, добиваясь самого лучшего звучания, на которое только способен этот сомнительных качеств инструмент.
Во время моего очередного приезда домой мы с Пинкусом идем к доктору Новаку. Новак – польский еврей, он работает врачом в Стокгольме. Он приехал, чтобы купить кое-что из живописи, которая в Польше стоит довольно дешево, и, пользуясь случаем, заказал Пинкусу два костюма и зимнее пальто. Я смотрю на полотна старых польских художников, которые Новак уже купил или собирается купить, но мне гораздо интереснее его рассказы о Швеции – организованная, порядочная страна, достойные и надежные люди. Я спрашиваю его, правда ли, что шведы, как нам рассказывали в школе, не закрывают входные двери и оставляют на улице незапертые велосипеды.
Когда мы идем домой, Пинкус говорит мне, что Швеция – замечательная страна и добавляет, что именно в Швеции вручают Нобелевские премии. Нобелевская премия для Пинкуса – высшее отличие, которое только может получить человек.
Мне никогда не удастся даже приблизиться к тому, чтобы думать о получении Нобелевской премии. И все равно жаль, что Пинкус не дожил до того, что его сын в течение двадцати пяти лет был среди тех, кто определял достойных кандидатов на Нобелевскую премию по разделу физиологии и медицины. Я думаю, это бы его порадовало. Мы с Ниной каждый год отмечаем даты смерти Пинкуса, Сары и безвременной гибели Нининых родителей – накануне вечером мы зажигаем свечу, она горит ровно сутки – двадцать четыре часа. В эти часы я пытаюсь рассказать Пинкусу, что Нобелевскую премию мне получить не удалось, но зато мне доверили определять достойных этой высокой награды.
Мой
