— О чем он вам писал?
— Честно говоря, не помню. Но его письма меня очень поддерживали в последний год в Праге.
— Как сложилась жизнь Войтеха?
— Все Гехты, четверо братьев, ушли в партизаны. Самый старший, Андрей, был членом Чехословацкой компартии с «человеческим лицом». Во время процесса Сланского все братья были арестованы, а Андрей, как мне помнится, убит. Про Войтеха не знаю. После путча 1948 года переписка с агентами мирового империализма стала опасной.
— Когда вы были депортированы в Терезин?
— В октябре 1942 года, позже прибыли три мои тети и бабушка. Когда поезд остановился на станции, мать пустилась в бегство, но евреи ее поймали. Опять они! В Терезине маму определили в дом для душевнобольных. Она таяла на глазах, не только разум, но и тело не могло этого принять. Умерла она в тридцать восемь лет, в тот день, когда я получила повестку на транспорт[54]. На нас обеих. И я пошла к еврейскому старосте.
— Якобу Эдельштейну?
— Думаю, это был он. Во всяком случае, я пошла. Перед его дверью стояла огромная толпа. Дверь охранялась, проникнуть в кабинет было невозможно. Я сказала охраннику, что обязана увидеть его… и вошла. «Что вам надо»? — спросил он. Я ответила: «Мне шестнадцать лет, я хочу жить. Я не готова ехать, вы обязаны вычеркнуть меня из списка». Он смотрел на меня ошеломленный. Потом сказал: «Почему бы тебе не подождать? Я с этим разберусь». И отослал меня ждать в какое-то место, где, как ни странно, я была одна. Я редко бывала одна. Потом ко мне подошел человек и сказал, что получил сообщение от Эдельштейна. Он изучил мое дело, и, поскольку моя мама умерла сегодня, я приобрела статус, который позволяет мне остаться в Терезине. Вот что сделала для меня мама.
— А где были тети и бабушка?
— На ледяном чердаке. Вы бывали в Терезине и можете себе представить казарменные чердаки зимой… Три мои тети со стороны отца были старыми девами, у всех была фамилия Поппер[55]. Через три дня после смерти мамы две тети получили повестки, а третья, Элла, — нет. По причине болезни. Сейчас это звучит дико. Но в январе сорок третьего из больниц еще не забирали. Под предлогом острого приступа ревматизма сердца мне удалось устроить тетю Эллу в больницу, где я нашла докторшу, у которой был дигиталис. Лечение подарило моей любимой тете Элле год жизни. Она умерла, когда ей было за сорок[56]. День ее смерти помечен в календаре крестиком. Пока тетя Элла была в больнице, бабушка, которой к тому времени было за восемьдесят, оставалась на чердаке с чужими людьми. Я заботилась о ней, отдавала часть своего пайка. Бабушка была крепкого здоровья, в нормальных условиях она дожила бы до ста, но сдалась и умерла, ничем на самом деле не болея[57]. Вещи покойных улетучивались тотчас, но я успела ухватить бабушкино одеяло. И отдала его Руди, когда он отправлялся в Освенцим.
— Когда вы начали работать в Терезине?
— Сразу, в октябре сорок второго. Мы прибыли всем детдомом. Сначала мальчики и девочки были вместе. Видимо, так размещают новоприбывших, но потом нас разделили. И сразу посадили на карантин. Скарлатина. Пенициллина не было, скарлатина считалась опасной болезнью. Три недели изолятора. Я жутко боялась заразиться. Скарлатину я не подцепила, зато у меня были гепатит и дизентерия. Гепатит — это кошмар. При гепатите нужна строгая диета. Но в лагере выбирать не из чего. Мы и без того голодали.
— Вы были в больнице?
— Нет. Меня сразу определили вожатой к маленьким мальчикам в детдом L-318. Помните мой рисунок комнаты с трехэтажными нарами? А теперь представьте: вы на самом верху, у вас понос, слабость, озноб — и нужно слезть по лестнице, добраться до уборной, а она одна на всех и занята. Крайне неприятно.
— Гепатит заразный, верно? Вы могли всех заразить…
— Многие и заразились. Таков был постоянный фон жизни. Был период, когда у меня были ужасные фурункулы по всему телу. Это продолжалось месяцами. Импетиго, признаки туберкулеза, тяжелый артрит, воспаление тройничного нерва… Серьезные болезни. Помню, у одного ребенка была астма. Я никогда не видела астматиков, понятия не имела, что с этим делать.
— Когда дети болели, плакали, что вы делали?
— Не помню, чтобы многие дети плакали. Знаете, мы жили в постоянной тесноте, ни на минуту не могли остаться наедине с собой. Это сдерживает эмоциональную реакцию. У меня были мальчики от шести до восьми или девяти лет — относительно спокойный возраст. В последнюю лагерную зиму, когда большинство детей уже депортировали, прибыли дети из разных стран. В моей группе были дети из Голландии. Во всяком случае, я помню детское недовольство, гнев, злобу, но плакали мало.
— Вы наказывали детей?
— Нет. Но могла сказать строго: «Так делать нельзя», «Мне это не нравится», «У нас такое не принято», «Нехорошо поступать так с другими» и т. п. Однажды я очень разозлилась на одного мальчика и ударила его. Он меня спровоцировал, и я вышла из себя. Лучше бы я этого не делала. Я, конечно, извинялась перед ним… Меня никогда не били, и я никого не била. Но случилось и это… То есть нет такого, что не может случиться со мной. Возможно, не все чувства удается пережить в полном объеме, но они в нас, мы знаем их вкус. Поэтому я не думаю, что проникнуть в травму другого человека можно лишь при условии, что ты сам перенес подобную травму. Достаточно знать ее вкус.
— Какова была ваша основная работа в L-318?
— Стирка. Стирка и стирка… грязные простыни, одежда. В грязи заводится кишечная палочка, и вот — эпидемия дизентерии. Когда я заболела всерьез, меня заменили. Но только встала на ноги — мне дали группу мальчиков. И помощницу. Она спала в том же доме, но в другой комнате. Я постоянно стирала. Зимой белье негде было сушить. Но люди испытывают лишения повсюду, не только в лагере. По сей день я говорю Бобу: сегодня великолепный день, можно мыться в горячей воде сколько угодно. Полная ванна горячей воды — это роскошь. Не многие могут себе это позволить!
— Вам удавалось высыпаться?
— Когда не было эпидемий, я спала нормально. Такое случалось, но не каждый месяц.
— Когда вы ходили на лекции и концерты, кто оставался с детьми? Некоторые воспитательницы говорили мне, что им редко удавалось спать ночью.
— Слушайте, я понятия не имею, что происходило в других детских блоках. Мы существовали достаточно обособленно. Хватало своих забот. Вожатые работали посменно, я — всегда с утра.
