Я хочу, чтобы мы могли еще увидеть все это вместе. Когда-нибудь.
— Вместе, — повторила Анна.
И только тогда она поняла, что они расстаются надолго, возможно, навсегда.
Анна поехала провожать Адама на вокзал, хотя он этому противился. Ему хотелось, чтобы она осталась в его памяти в домашнем платье, среди знакомой мебели, картин, спокойной и улыбающейся. Но она заупрямилась. Провожающих было не меньше, чем военных. Поезда осаждали мужчины в мундирах и в гражданской одежде, с небольшими чемоданчиками и пледами, висящими через плечо. В товарные вагоны уланы вводили лошадей, те лягались, кусались, как только могли противились тому, чтобы их затаскивали в поезд. Наиболее норовистых втаскивали силой, с помощью ремней. Адам в мундире подпоручика пытался пробиться сквозь плотную, колышущуюся толпу. Неожиданно он остановился, обнял Анну свободной рукой и сказал каким-то сдавленным, чужим голосом.
— Хватит! Дальше ты не пойдешь, не должна идти.
— Адам, прошу тебя!
— Мне надо спешить, поезд вот-вот тронется, а ты…
— Я пойду медленнее, за тобой.
— Нет. Давай попрощаемся здесь. Сейчас.
Они прижались друг к другу только на мгновение, и уста Адама, сухие, потрескавшиеся, коснулись ее губ.
— Жди… — начал он, но смог только повторить еще раз: — Жди.
— Возвращайся целым и невредимым.
— Ты тоже береги себя. Обещаешь?
— Я сделаю все, что ты хочешь, только… любимый мой, любимый…
— Да. Мы встретимся с тобой снова.
— Я не могу жить без тебя. Помни об этом.
— Знаю. Но сейчас отпусти меня. Не упрямься…
Она тотчас отпустила его, но не ушла. И смотрела, как он продирался сквозь толпу призывников, как решительно, даже несколько грубовато прокладывал себе дорогу к уже переполненным вагонам. Наконец добрался до ступенек, его втолкнули внутрь, и когда Анна уже потеряла надежду увидеть его еще раз, неожиданно заметила голову Адама среди других в окне первого купе. Он искал ее глазами, надеялся, что она не послушается его и не уйдет. Быстро вскинув вверх обнаженную руку, Анна, хотя и стояла далеко, почувствовала, что связь между ними восстановлена, что он увидел, он тоже поднял вверх ладонь. В этот момент поезд тронулся, и беспокойно колышущаяся толпа начала ее теснить в противоположном направлении, к пустым вагонам, которые катились вслед за ушедшим эшелоном. Она пыталась продвинуться вперед, против течения, чтобы хоть еще немного не упускать из виду поднятую руку и глаза, смотревшие на нее. Но это продолжалось одно мгновение. Любимое лицо расплылось в неясное пятно, а потом его заслонили головы, высовывающиеся из последних вагонов, зеленые змеи рук, выползающие из всех окон, опускающиеся вниз и снова поднимающиеся вверх, их отталкивали другие, но все они совершали один и тот же извечный жест прощания. Может быть, для многих в последний раз? Вместе с захлопывающимися на ходу дверями вагонов что-то закрывалось за отъезжающими, а одновременно что-то новое открывалось перед толпой одиноких женщин, все еще махавших платочками.
В комнату вошла, вернее, вбежала Леонтина.
— Все выскочили на улицу читать объявления.
— О мобилизации? Всеобщей? — еще не верила Анна.
— Говорят, что да.
Наконец-то пришла уверенность, конец метаний, самообмана и иллюзий: тридцать первого августа, в четверг, были призваны офицеры, подхорунжие и унтер-офицеры запаса независимо от возраста, категории и родов войск, они получили белые призывные повестки без красной полосы, и все рядовые до сорока лет.
Мужчины читали этот текст спокойна, но женщины были возбуждены, полны сомнений, они, едва добравшись до тумбы с объявлениями, тут же пытались протолкнуться назад, чтобы как можно скорее вернуться домой, проверить, какого рода мобилизационные предписания получили их мужья, их парни. Неожиданно красные и зеленые полосы стали важны, их отсутствие означало немедленное расставание, проводы, слезы.
Анна стояла перед тумбой и тоже вглядывалась в это объявление. Ей, воспитанной на пророчествах кельтских прорицательниц, правнучке ведьмы из Круазика, прежде всего бросились в глаза две черные полосы, скрепляющие текст траурной скобой: вверху была замазана первоначальная дата мобилизации и, чуть криво напечатанная, над длинным прямоугольником черной краски, виднелась надпись: «Четверг, 31 августа 1939». Внизу, в левом углу, точно так же — только под черным пятном — была исправлена дата приказа о мобилизации — «Варшава, 30 августа». Рядом стояла подпись — «Военный министр», словно он от имени семей и близких подписывал это объявление, похожее на сообщение о смерти. Она отошла от тумбы с тяжелым сердцем. Не могла отогнать от себя навязчивое видение, ей казалось, что фамилии всех этих парней с белыми, красными и голубыми мобилизационными предписаниями налеплены на стенах костелов, где сообщается о торжественном богослужении в память о погибших.
Святая Анна Орейская! То, что сдирали приказ о мобилизации от двадцать восьмого августа, а потом снова выпускали его в виде гигантского объявления о смерти, не предвещало ничего хорошего…
Весь следующий день все обстоятельно изучали текст объявления, проверяли виды предписаний или категорию назначения, в каждой квартире миллионного города обсуждали проблему: что делать дальше? Должны ли семьи остаться и ждать? Могут ли ехать к мобилизованным их жены? А дети? Если столица не будет объявлена открытым городом, надо ли их вывозить в пригороды Варшавы, широко раскинувшиеся в долине Вислы? Будет ли враг бомбить с воздуха только мосты через Вислу, но и маленькие мостики на Свидере и Езёрке? На эти вопросы никто не мог дать ответа, поэтому снова зазвонили междугородные и пригородные телефоны. Кричали в трубки: «Не прерывать! Мы говорим, еще не закончили разговор. Да, да! Пригородные поезда ходят, но они переполнены, многие едут в Варшаву, чтобы попрощаться с мобилизованными в армию, другие — наоборот… Что такое? Кто подслушивает? Нет! Никто не критикует! Что за ерунда! Я говорю, что одни возвращаются в Варшаву, другие — наоборот, положите, пожалуйста, трубку, не подключайтесь и не мешайте, черт побери, не мешайте!»
Но именно это в последний день августа 1939 года стало делом невозможным. Те, кто должен был встретиться, не успели доехать или дойти; те, кто хотел условиться о встрече с семьей, перестали ориентироваться, какие районы Польши будут совершенно безопасны, а какие — могут оказаться под обстрелом. Еще никто не знал, что такое тотальная война, и не предполагал, что в этой войне враг не будет делать разницы между армией и гражданским населением и даже флаги со знаком Красного Креста не спасут ни полевые лазареты, ни больницы с ранеными жителями городов и поселков.
На осаждаемых толпами вокзалах приезжающих дачников встречали сердитым «почему так поздно?», а уезжающие вели настоящие бои за место в переполненных поездах, воинские составы с призывниками провожали слезы матерей, крики детей и каменные, тяжелые взгляды жен, которые старались
