Как я его просила: Йона, не ходи! Не ходи, Йона!
— Что там у нее случилось? — спросила Ита мужа, когда тот вернулся.
— Ничего.
— А все же?
— Я же тебе говорю, ничего.
Борух взял заступ, собираясь уйти, но Ита его задержала:
— Борух, пятак есть у тебя?
— А что?
— Так будь добр, заточи нож. Я уже не в силах мучиться с ним — совсем затупился.
— Бабушка, наточить нож стоит гривенник.
— Как вам нравится мой контролер? «Точило», Давидка, должен мне пятак. И по дороге заряди уже заодно у «алхимика» сифон.
Манус от удивления широко раскрыл глаза:
— У кого, сказали вы, зарядить сифон?
— Человек делает, можно сказать, из воды золото, вот его и прозвали «алхимиком». Настоящее имя его — Кива. — И Борух, захватив с собой нож и стеклянный сифон, направился к домикам-близнецам с высокими цоколями.
— Не забудьте запастись кассетами — ленинградцы, чтоб вы знали, любят фотографироваться! — крикнул ему вслед Манус и обратился к Давидке: — Так на чем мы с тобой остановились, маэстро?
— На «фрейлехс матери».
— Да, на «фрейлехс моей матери», — вздохнул Манус. — Кроме этой мелодии, которую мать мне часто пела в детстве, у меня больше ничего не осталось от нее. Даже не знаю, где находится яма, в которой фашисты ее расстреляли. Я назвал эту мелодию «фрейлехс моей матери» и играю ее на всех свадьбах, праздниках. Она для меня как бы поминальная молитва по погибшей. Теперь ее играют, кажется, везде и всюду. Как это случилось, что она до вас не дошла?
Манус вынул из чемоданчика кларнет и заиграл. Он играл, закрыв глаза, и, казалось, мысленно унесся куда-то далеко-далеко. Окончив играть, он предложил Давидке:
— Теперь, маэстро, попробуй сыграть это на своем аккордеоне. — Прослушав игру Давидки, Манус сказал Ите: — У мальчика, мадам, неплохой слух, из него выйдет толк... Ну, а мне пора идти, время не ждет.
— К чему такая спешка? Реб Гилел не скоро вернется, и жена его тоже уехала с ним.
— Тогда я пройдусь немного, посмотрю ваше местечко.
— У нас есть что посмотреть. Сюда еще и теперь многие приезжают... Постойте, знаете что... — Она вдруг крикнула на весь переулок: — Хевед! Хевед!.. Вы видите вон ту женщину, которая месит глину? Это наш гид. Мы ее так и прозвали: «Гид Йохевед». Приедет кто-нибудь к нам, она его водит по местечку, показывает все достопримечательности. У нее вы можете узнать о Балшеме, о виленском гаоне, о Наполеоне, о Гершеле Острополере и о многом другом. Давидка, возьми лукошко, — велела Ита внуку, — и пойди нарви черешни. Хе-евед!
Но прошло довольно много времени, пока Йохевед — подол юбки у нее по-прежнему заткнут выше колен, босые ноги в растворе — явилась, давая о себе знать звучным голосом:
— Кто меня звал?
— Тысячу извинений, уважаемая, — выступил ей Манус навстречу, — это вы гид Йохевед?
— Да, я — гид Йохевед. А в чем дело?
— Хотел бы попросить вас показать мне ваше местечко.
— Что, собственно, можно теперь показать? Такое же точь-в-точь, как и все нынешние местечки, где побывали фашисты. Но вы, наверное, хотели бы, насколько я понимаю, побывать на могилах Балшема и Гершеле Острополера. Так подождите минуточку, я сейчас переоденусь, и мы пойдем.
Подняв с земли щепку, Йохевед принялась счищать глину с ног. Неожиданно она выпрямилась и зажмурила глаза:
— Знаете, ваше лицо мне очень знакомо. Вы, случайно, не из областного собеса? Мне кажется, я вас там видела.
— Возможно, вы меня и видели, только не в собесе. У Станиславского и Немировича-Данченко могли вы меня видеть.
— У кого, сказали вы? Значит, не из собеса? Жаль.
— А что?
— Да так. Будь вы из собеса, могли б замолвить за меня словечко. Откуда мне было знать, что надо хранить все бумажки. Вот у меня завалялась одна бумажка о том, что я была деклассированной. Но местные собесники говорят, что к трудовому стажу она отношения не имеет. Вот и приходится изворачиваться.
— Что значит, по-вашему, изворачиваться?
— Мне, например, ремонтируют сейчас дом — он коммунхозовский, мой домик немцы разрушили, — вот я и попросила, чтобы меня включили в ремонтную бригаду. Подумаешь, трудная работа — обить стены дранкой и приготовить из глины и кизяка раствор... Так с чего вы хотите начать? Со старого кладбища, с крепости, с Буга или отсюда, с переулка, где жил Балшем?
— Как хотите.
— Тогда начнем с соседней улочки, с Болотинки. Там, на этой Болотинке, жил, согласно преданию, наш Гершеле Острополер, прославившийся на весь мир. Кто не знает его проделок! — Гид Йохевед вдруг залилась долгим смехом: — Я как раз вспомнила историю о том, как Гершеле привел к богачу гостя на субботу. Постойте, сколько времени вы собираетесь у нас пробыть?
— Наверно, до конца недели.
— В таком случае вы еще сможете побывать у нас и на еврейской свадьбе. Давно-давно здесь не было свадьбы. И откуда ей быть, если молодежь, окончив школу, сразу же уезжает на заводы, в институты. И когда дело доходит до свадьбы, ее справляют в городе. Сын реб Гилела, Либерка, после школы тоже поехал учиться в Ленинград. Но когда он задумал жениться, реб Гилел настоял на том, чтобы свадьбу справили непременно здесь, в Меджибоже.
— А вы хотели бы, чтобы человек в таких летах тащился в Ленинград?
— Мало, думаете, он ездил к сыну в гости? Реб Гилел имел в виду совсем другое — ему хотелось порадовать местечко. А радовать разбитые сердца у нас, в Меджибоже, — самое богоугодное дело. И вот уже целую неделю только и делают, что пекут, жарят и варят. Ради этой свадьбы наняли на субботний вечер большой зал пищевого комбината и сам Гилел поехал сегодня в Летичев договариваться с музыкантами.
Манус показал на себя:
— Музыканты уже здесь.
— Вот это новость! Что же вы молчали? Боюсь только, как бы свадьба не была омрачена. Вы, наверно, уже слыхали нашу веселенькую новость?
