Об этих ночах, наполненных страстью, кипением крови и любовными стонами, я старалась не думать. При всем том, что граф, бывало, доставлял мне наслаждение, они вызывали у меня тягостное чувство. Я никогда не могла избавиться от мысли, что он считает меня игрушкой. Даже мое своеволие, дерзость, непредсказуемость его забавляли, как позабавила бы какая-нибудь дерзкая песенка райской птички, посаженной в клетку. Он никогда не заботился о том, что у меня в голове. Я не скучала с ним, все время веселилась, развлекалась, порхала по жизни, как легкокрылая бабочка, и все же в глубине души понемногу вырастал, поднимал голову мой маленький настойчивый критик, и я не могла не думать о том, что живу крайне глупо. Этой глупости, бесцельности, полнейшей нелепости жизни не заглушали даже старания моего любовника-эпикурейца, всецело направленные на развлечения. Иногда мне казалось, что все дело в том, что я не люблю его. И тогда я хотела его бросить.
Я полагала, что тогда сразу почувствую себя легко и свободно. Полагала и в то же время сомневалась в этом. Потом приходило время возвратиться в Версаль, побыть рядом с королевой, поприсутствовать на балах… Тягучесть, размеренность придворной жизни, от которых даже Мария Антуанетта хотела освободиться, угнетали меня. И мне снова казалось, что граф д'Артуа все-таки лучше, интереснее, веселее, чем все остальные. Другие вообще не заслуживали моего внимания.
2
Была первая половина февраля 1787 года. Положение в стране становилось все тревожнее. Однако снег растаял, в стеклах Версаля отражалось солнце, и казалось, что началась весна. Сочтя это за добрый знак, директор Оперы увеличил количество развлекательных балов и маскарадов.
И однажды произошло нечто ужасное. В самый разгар веселья, когда все гости только-только начали входить во вкус, к Опере явилась толпа рабочих из предместья Сент-Антуан. Они запрудили бульвар вплоть до заставы Сен-Мартен, громко кричали, забрасывали Оперу камнями и гасили иллюминацию.
Была вызвана полиция, которая разогнала это сборище и восстановила порядок. Правда, еще до этого друзья принца вывели меня через черный ход, посадили в карету и увезли из Парижа. Все в Версале находили, что этот город в последнее время становится слишком опасным.
Я шла из галереи в тронный зал; мне по дороге попался маркиз де Лафайет, знаменитый герой войны североамериканских штатов против Англии.
– Господин маркиз, – сказала я, обращаясь к нему, – вот-вот начнется заседание Королевского совета. Граф д'Артуа просил вас быть.
– Меня, мадемуазель?!
Я едва сдержала улыбку: Лафайету было прекрасно известно, что ни один из членов королевской семьи не испытывает к нему симпатии.
– Да, вас.
– Я тотчас буду, мадемуазель.
– Я предпочла бы, чтобы вы отправились со мной.
– С удовольствием.
Он предложил мне руку и любезно последовал за мной в тронный зал. Я не знала, зачем маркиз понадобился принцу крови. Снова какие-то интриги, заговоры в пользу Пруссии… Или, может быть, граф д'Артуа, приблизив к себе Лафайета, просто хочет насолить королеве, которая этого «героя двух миров» терпеть не могла.
Я заняла свое место за спиной королевы, как и подобает фрейлине. Мария Антуанетта еще до начала Совета начала скучать. Если бы не просьба короля, она бы предпочла этому собранию простую прогулку к пруду Швейцарцев.
– Его величество Людовик XVI, король Франции и Наварры!
Лакей в золоченой ливрее поспешно распахнул перед королем обе створки дверей.
– Прошу вас, сир.
Людовик XVI вошел, и тут же некоторые придворные тайком прыснули в кулак. Несмотря на то что чаще всего король вызывал к своей особе лишь симпатию, чего-то ему не хватало для настоящего королевского величия. Вот и сейчас – его парадный костюм был вроде бы и ладно сшит, и красив, и моден, к тому же над ним долго трудились камердинеры. Но все равно рубашка совсем некстати выглядывала из рукава, шелковые панталоны мешковато сидели на толстом заду, жабо нелепо торчало во все стороны. Да, король не умел носить одежду, и теперь, когда он, неуклюжий и смущенный, шел через весь зал к трону, это было всем заметно.
– Простите, сударь, что я заставил вас так долго ждать, – сказал он министру иностранных дел Монморену. – Начинайте, прошу вас.
– Голландия в опасности, государь, – произнес Монморен грустно.
– В чем дело, почему?
– Потому, что ей угрожает Пруссия, сир, – раздалась низкая октава министра, – которую поощряет Англия.
– О, эта Англия! Совсем недавно мы растоптали ее,[62]и вот гидра снова поднимает голову.
– Да, сир, – вдруг сказал Лафайет, – в политике Англии всегда было заметно стремление к деспотизму.
Все удивленно посмотрели на опального маркиза: он впервые решился подать голос в присутствии королевы. Мария Антуанетта нахмурилась. Принц мог торжествовать победу – удар попал точно в цель.
Людовик XVI вскочил с кресла и забегал по залу.
– Мы не позволим Пруссии и Англии попирать Голландию! Там правит Мария Кристина, сестра ее величества королевы!
– Они хотят восстановить там власть штатгальтера, сир.
– Нет! Мы защитим нашу союзную Голландию! – патетически воскликнул король. – В память о 1785 годе![63]
Кажется, им снова обуяло желание заслужить у истории имя Справедливого. Король был так взволнован, что, если бы все зависело только от него, уже двинул бы полки в Голландию:
– Что же вы будете делать, сир, если прусские полки вступят в Голландию? – спросил граф д'Артуа недовольно.
– Мы объявим войну Пруссии, брат мой! Мои генералы не подведут меня. Правда, Буйе? Правда, Шуазель? – спрашивал он, обращаясь ко всем военным, присутствовавшим на Совете. – Взгляните, брат мой, какие у меня военачальники! Гогела! Граф де Дамас! Рожкур! Буйе-сын! Таких храбрецов не было и нет ни в одной армии мира!
Он остановился подле генерала Лафайета и промолчал.
– Вы хотите объявить войну Пруссии? – с яростью воскликнул граф д'Артуа. – Это безумие! И, хочу вам заметить, у прусского короля не менее талантливые полководцы!
Я удивленно взглянула на принца. Да, мне было известно, что он давно уже интригует с целью склонить короля к союзу с Пруссией. Но все-таки, этот неуважительный тон…
– Боже мой! – воскликнул всегда спокойный и флегматичный министр финансов. – У нас совершенно нет денег для ведения войны. Мы сделали шестьсот миллионов новых займов…
