Убедившись, что Жучка в наших руках, гитлеровцы взорвали мост.
Освобождение Черновиц было поручено Гетману. В его распоряжение поступала и бригада Бойко.
План, разработанный Гетманом, заключался в охвате Черновиц с двух сторон. С запада наступает Моргунов, с востока — Бойко. Передовые подразделения встречаются к югу от города, на берегу Серета.
Плохо с авиацией. Наши летчики действуют на других направлениях. Зато гитлеровские самолеты, базирующиеся на черновицкий аэродром, не дают покоя. Надо постараться накрыть их, прежде чем они поднимутся в воздух.
План был рассчитан на то, чтобы избавить город от серьезных боев, сохранить его. Бойко усовершенствовал этот план в соответствии со своими наклонностями.
Приехав к Бойко ночью, накануне вступления бригады в Жучку, я услышал тяжелое урчание танковых моторов. Несколько машин курсировали по берегу. На командном пункте радисты открытым текстом докладывали о подходе новых и новых танковых частей.
— То я их психически атакую, — улыбался Иван Никифорович. — Завтра еще кой-чего добавлю.
Как обычно, перед боем он не отличался разговорчивостью. Утром приказал артиллерии стрелять через город. Свистящие, шелестящие, гудящие над головами снаряды сковали гарнизон. А тут стало известно, что русские танки прорвались через Прут и с двух сторон обтекают Черновицы.
В таких условиях немецкие и румынские части не в состоянии были оказать серьезное сопротивление.
На трофейной амфибии мы с Бойко переправились через неглубокий, но порожистый Прут. Рядом, окутанные дымовой завесой, на плотах и лодках плыли пушки, минометы. Город неясно громоздился в утреннем тумане. С каждым поворотом хвостового винта — четче его очертания. И — слышнее стрельба: пулеметные, автоматные очереди вспыхивают с разных сторон и гаснут…. Амфибия петляет в запутанном клубке безлюдных улиц. В окнах мелькают лица, напряженно всматривающиеся в странную веретенообразную машину. Кому придет в голову, что на желто-зеленой амфибии, попавшей на берега Прута откуда-то из африканской армии Роммеля, едут советские командиры?
Но бойцы узнают своего комбрига, машут автоматами, срывают шапки. Их захватило радостное чувство завоеванной победы.
Из переулка наперерез амфибии выскакивает солдат в окровавленном порванном бушлате, из которого лезет клочьями серая вата. Он возбужденно поднимает над головой обе руки.
— Стойте, товарищ генерал, товарищ подполковник! Стойте. Там — тюрьма.
Подполковник Бойко опускает ладонь на плечо водителю. Тот резко тормозит.
— Сержант Юсупов, так? — всматривается Бойко в лицо подбежавшего.
— Так точно.
— Доложи толково.
— Слушаюсь!.. Тюряга там. Мы часовых — фьють, — Юсупов выразительно проводит автоматом. — Меня один финкой, — снова красноречивый жест. — Ничего, живой я… А в тюрягу не проберешься — стена высокий, ворота железный. Как бы там чего Гитлер не сделал. Танка нужна…
Комбриг останавливает проходящую мимо «тридцатьчетверку»:
— Тюрьму освобождать. Сержант покажет. Юсупов вскакивает на броню, и танк скрывается в переулке.
— Давай за ним, — командует Бойко водителю. «Тридцатьчетверка» с ходу разбивает высокие двустворчатые серые ворота. В пролом с нависающими кусками рваного железа устремляются автоматчики и амфибия.
— Церкви и тюрьмы сравняем с землей! — кричит, повернувшись ко мне, Бойко.
Охрана с поднятыми руками забилась в угол двора. Юсупов шагает перед ней, удовлетворенно поглаживая приклад автомата.
Из узких дверей высыпают арестованные: мужчины, старики, женщины. В рваных пальто, пиджаках, лохмотьями свисающих шинелях. Бредут, опираясь на товарищей, больные и раненые. Крики, возгласы, слезы. Чей-то истерический смех из окна. Речь украинская, русская, молдавская, польская.
Двое в потрепанных офицерских шинелях бросаются к женщине, нервно кутающейся в платок.
— Галю, живая?
Они обнимают ее, подводят ко мне.
— Наша спасительница, товарищ генерал. Лицо одного из офицеров мне знакомо. Да и они, кажется, меня знают.
— Мы же лейтенанты из бригады полковника Горелова — Максимов и Кравченко. Помните рейд на Жмеринку? Раненые были, отстали. А Галя спрятала нас. Учительница она, Галя Войковская… Полицаи дознались, выдали немцам…
А Галя стоит между ними и вытирает глаза концом платка.
К Бойко снова подбежал Юсупов:
— Товарищ подполковник, я сам охране допрос делал. Много арестованных на рассвете угнали в сторону Глыбока.
Иван Никифорович тут же отдает приказ лейтенанту Овчинникову — это его танк протаранил тюремные ворота — со своим взводом и с отделением Юсупова догнать колонну арестованных.
Через какой-нибудь час я был у ратуши, над которой уже колыхалось облитое солнцем алое шелковое полотнище.
В коридорах, по широкой лестнице деловито сновали люди с красными повязками. В большом кабинете под уцелевшим портретом короля Михая (портреты Гитлера и Антонеску были сорваны) сидела смуглая старуха. Концы платка были закинуты за спину, на рукаве повязка.
— Водопровод чтобы работал и электричество. Магазины пусть открывают, говорила она парням в коротких куртках с винтовками.
— Так, так, — кивали те.
Выйдя из ратуши, я нос к носу столкнулся с Гетманом. Доха распахнута, папаха сбита набок, виски подстрижены, как у парубка.
— Поздравляю тебя, генерал Гетман, с освобождением Чериовиц.
Гетман сделал торжественное лицо и ответил мне строчками из «Василия Теркина»:
Города сдают солдаты, Генералы их берут…
Он был настроен благодушно. Однако вдруг зло стукнул палкой о землю:
— Надо же!.. Нашли где-то свежее пиво, и теперь все бегают причащаться. У первого, кого увижу, голову оторву…
И тут появился этот «первый». Мимо ратуши, стараясь не расплескать добро, бежал солдат с двумя котелками, с потертым, побелевшим автоматом, заброшенным за спину. Гетман уставился на бойца. Но тот расплылся в счастливой улыбке:
— Товарищ генерал, возьмите котелок… Пивко, что янтарь…
Гетман насупился.
— Да мне, честное слово, — радостно продолжал, не замечая ничего, солдат, одного хватит. Милое дело — с командиром поделиться…
Гетман махнул рукой и, бессильно улыбнувшись, повернулся ко мне:
— Вот и попробуй «оторви голову». Благодушное настроение снова вернулось к Андрею Лаврентьевичу:
— …А с Моргуновым недавно такой случай. Он ведь у нас полководец осторожный. Никогда не скажет: продвигаюсь. Непременно доложит: «Веду бой с упорно сопротивляющимся противником». Заскочил я к нему на капэ, поставил танк метрах в тридцати от его машины. Кругом тишь да гладь. По радио спрашиваю: как дела, дескать… А сам — к нему в машину. Смотрю, он в микрофон надрывается: «Преодолеваю упорное сопротивление, бросаю последний резерв. Как меня поняли?» Тут я как гаркну сзади: ох, хорошо тебя такого-разэтакого понял… От такой неожиданности Моргунов даже заикаться стал…
