20 апреля была суббота. С утра я поставила греть большущую кастрюлю с водой на газ. Кастрюля была без крышки. Потом позавтракала вместе с Петик (как всегда яичница, и чай с сыром). Очень болел бок, который я ушибла во время бомбежки в среду. Джохар рассказал совсем коротенький отрывок из того сна, который запомнил ночью: «На улице сидела полная, пожилая женщина, похожая на тех, кто митинговал против войны в Чечне. Она попросила приколоть значок Ичкерии прямо на грудь». Значок — символ чеченской Свободы.
Насколько верно этот сон передавал происходящее на площадях и улицах Грозного! Шли многотысячные митинги чеченских женщин и стариков возле разбитых и разоренных домов. Под автоматными очередями оккупантов, под пулями, проносящимися над их головами, бесстрашно несли они лозунги с призывами «Свободу Ичкерии», плакаты с портретами Джохара — первого Президента непокоренной республики, кровью омывающей свою любовь к Свободе. И чем больше проливалась кровь, тем активнее Ичкерия противостояла и не смирялась, все больше и больше ополченцев вставало в ее ряды.
Потом я вышла на кухню и отчетливо услышала гудение большого самолета. Неужели опять будут бомбить? Выбежала на крыльцо — самолета не видно! Я попросила Джохара выйти и прислушаться, неужели кастрюля может издавать звук летящего самолета? Удивительно, что она была без крышки. Тогда в Шалажи точно так же гудел чайник перед самой страшной бомбежкой… но он был с крышкой. Я еще подумала, что тон звука зависит от расстояния между крышкой и водой, теперь эта версия отпадала. Видимо, нас снова будут бомбить, тогда мы спаслись только чудом…
А вода опять подавала нам знак. Я вспомнила, как в далеком детстве я смеялась над своей бабушкой Лелей, пережившей две войны. Иногда она вдруг начинала тревожиться, прислушиваясь к гудению чайника, ее опасения обычно подтверждались. Как правило, это бывало перед какой-нибудь бедой.
Джохар весь день провел за чтением книги, сидя на подоконнике, поближе к дневному свету. Это была совершенно новая книга, изданная совсем недавно, с Кремлем на обложке. К сожалению, я не успела ее прочитать и поэтому не запомнила названия. Впервые за долгие дни я видела его таким. Джохар, как будто ненадолго, на один предпоследний свой день оказавшись в детстве, сидел, как мальчик, поджав ноги, и читал до тех пор, пока не погас последний солнечный луч…
Глава 39
21 апреля, воскресенье, последний день… С утра телевидение показывало российские военные госпитали в Москве и американских врачей, приехавших для стажировки по различным видам ранений и поражений ткани. Материал был богатый: раны ожоговые, огнестрельные, рваные, дробленные; воспаленные, изуродованные лица без глаз; обрубки молодых тел без рук и ног. «Интересные случаи газовой гангрены — десятки, сотни, тысячи раненых…» Джохар сидел за журнальным столиком и сжимал кулаки:
— Они еще и учатся на нашей войне! Мы для них дармовой материал для трансплантаций!
— Такого не может быть! — испугалась я.
— Нет, может! Наивный ты человек! Попадались нашим ребятам такие… иностранцы с микрохолодильниками, забитыми человеческими органами. Даже фильтрационные лагеря и тюрьмы посещали группы таких врачей. Весь мир учится на нашей войне! Но их ждет страшное будущее… И по очереди, кто быстрей, они будут уничтожать свое атомное оружие.
Потом, ровно через год, в одной из российских газет я прочитала большущую статью доктора-патологоанатома из Ростова: «В последние месяцы войны на трупах российских солдат были обнаружены следы трансплантических операций, сделанных умелой рукой хирурга». И вспомнила боль и гнев в возмущенных глазах Джохара.
А потом Джохар рассказал свой последний сон. Темная ночь, подъемный кран пытается поймать и придавить его к земле огромной бетонной плитой. Но он успевает в самый последний момент выбраться из-под нее. Сбоку видит разворачивающуюся кабину крана и пульт управления — за ним никого нет. Мгновение… и он оказывается на жаркой улице под горячими солнечными лучами. Он идет босиком, обернувшись в одну ослепительно белую простыню, за ним, играя, бегут две собачки. А третья, большая собака, лает и рвется к нему из-за высокого забора, но цепь не пускает ее. Затем собаки исчезают, за ним бегут дети, которых он шутливо хлопает краем простыни по головкам. Вот и дети пропали куда-то, с ним рядом идет Деги. И вот они уже рядом несутся по зеленым круглым холмам на велосипедах. Впереди неожиданно показалась канава, которую Джохар перескочил сходу, а Деги остановился, чтобы перенести велосипед. Дальше Джохар катил уже один, вернее, не катил, а несся, летел, как птица, по холмам. Последнее, что он услышал, это гул приближающего бомбардировщика и тяжелые взрывы бомб. Где-то вдалеке показалась маленькая фигурка девушки в белом платье…»
Я попыталась расшифровать этот сон, как всегда, к хорошему. «За тобой идет большая охота (большой подъемный кран), но мы все это и так знали; ты сумеешь вывернуться, и опять будет слава (ослепительное солнце), возвышение (белая одежда), успех и удача (полураздетый на улице) и опять риск… (холмы). Непонятен был только велосипед (знак отложенных дел) и Деги.
Я начала переживать за Деги, хотя Джохару ничего не сказала. Этим утром приехали Шамсутдин Увайсаев со своим другом и с фотографиями Деги и Магомеда в компании наших раненых, сделанные им на третий день после приезда в Трцию. «Так вот почему сегодня Деги мне приснился!» — обрадовался Джохар. «Эта мне больше всех нравится!» — и вытащил из стопки фотографию, на которой Деги с Магомедом, сидя рядом на ковриках, делали намаз.
До половины пятого беседовал он с обоими гостями, после того, как я подала обед, еще долго не отпускал их. Я разглядывала фотографии. На одной из них — единственной, где Деги получился крупным планом, он был бледным и улыбался через силу. Как раз ее мне Джохар и не показал. Деги сидел на стуле, обнявшись с Магомедом, были хорошо видны его покрасневшие, грустные большие глаза. Неужели он до сих пор переживает из-за нас по ночам? Наконец гости уехали. Джохар позвал меня в комнату. Он стоял около освещенного золотыми закатными лучами окна и что-то пристально рассматривал. «Взгляни на эти деньги». В его руках были старые истертые деньги достоинством один, пять и десять долларов. Бережно прикасаясь, гладя их руками, а иногда и рассматривая на свет, Джохар взволнованно говорил: «Турецкие детишки-школьники собирали для нас эти деньги. — Он произносил слова с такой нежностью, как будто видел этих детей. — Может быть, какой-нибудь мальчик отдал то, что мать дала ему в школу на завтрак. Кто-то из них вытащил их из своей копилки. Эти деньги мне дороже других, пусть они согревают мое сердце». И Джохар положил их во внутренний карман куртки. Потом, как всегда, вышел в маленькую кухоньку, одновременно являющуюся и коридором, сел на табуретку и стал надевать тяжелые солдатские бутсы. Зашнуровав, встал, выпрямился во весь рост, улыбнулся: «Я готов!»
На этот раз мы выехали на двух машинах: военном уазике и «Ниве», перекрашенной в зеленый защитный цвет. «Нива», видимо, из-за странного цвета, внушала мне какое-то неприятное, неясное для меня самой чувство. Проехав через все село Гехи-Чу, мы начали подниматься в горы… Вот то место, которое я видела поздней осенью из окна дома Рашида. Тогда эти поляны, заросшие по краям деревьями, казались мне волшебной голубой далью, в которой я так мечтала оказаться.
