Я накрываю кухонный стол белой льняной скатертью и расставляю ее лучшую посуду и столовые приборы. Она протестует, но вяло. На самом деле ей все это нравится.
Я делаю филе-миньон под соусом с черным перцем — любимое блюдо отца. И несмотря на ее возражения, открываю бутылку очень хорошего бургундского.
— Когда я впервые стала матерью, — говорит она, — я боялась, что буду не в состоянии справиться с этим. Твой отец для помощи мне нанял одну из акушерок. Это был сплошной кошмар: она постоянно уносила от меня моего ребенка. Говорила, что приносить его нужно по расписанию. Не одобряла кормление грудью. О, я много часов провела в слезах, потому что за стенкой кричит от голода мой ребенок, а меня к нему не пускают. Наконец я не смогла больше этого вынести и пробралась туда. Сестра По крепко спала и похрапывала. Я незаметно перенесла младенца к себе на кровать. Я дала ему свою грудь, и он долго сосал и сосал. Именно в этот момент я влюбилась в тебя. Твои глазки были просто очаровательны — как озера, в которые можно погрузиться. Совсем как у Фрейи. Я никогда в жизни не испытывала такой любви. И уже не испытаю. На следующий день я набралась храбрости и уволила эту нянечку.
Мы чокаемся своими бокалами.
— Ты была моей единственной, — говорит она. — Я знала о тебе все на свете. Поэтому я и хотела, чтобы ты узнала, как замечательно быть матерью.
— О, мама, — говорю я, — ничего замечательного в этом нет. Я — плохая мать, а попытки быть хорошей разрушают мою жизнь. Я сыта этим по горло, я злюсь, и я… обижена. Кажется, что все вокруг примирились с тем, что произошло с Фрейей, — все, кроме меня. Даже Тобиас. Но я не могу. Я вижу на улице маленьких девочек с их мамами и чувствую… такую тоску, которую просто не могу описать. У меня забрали кого-то, кого я даже не успела узнать. Это хуже, чем тяжкая утрата: у меня даже нет никаких воспоминаний. Она не такая, какой должна была бы стать, и никогда такой не будет. И лучше не будет — я точно знаю, что не будет. Потому что мы с ней связаны. Я буду страдать так же, как будет страдать она. Она уже никогда не отпустит меня. Но она неполноценная.
Моя мама обнимает меня и держит так же крепко, как делала это, когда я была маленькой. А я так же неконтролируемо плачу, судорожно хватая ртом воздух. Каждое слово дается мне с трудом.
— От деток ожидают, что они будут маленькими… капсулами… с надеждами и мечтами. Смотришь на них и представляешь себе… как будто перескакиваешь во времени… первый день в школе, поступление в колледж, свадьба. Эти мысли поддерживают тебя всю ночь. Смотришь на плачущее личико и видишь… будущего премьер-министра или просто счастливого человека и думаешь, что жизнь у них будет лучше, чем твоя. Это помогает переносить ночи без сна, тревоги и страхи, боль в спине и в сердце, потому что дети — это надежда, это будущее. Фрейя очень славная, но она просто подарок. Она никуда не идет — разве что, может быть, куда-то назад. Не думаю, что я настоящая мать. Я даже не думаю, что люблю ее.
— А теперь послушай меня, мой смешной ребенок. Об этом как раз не беспокойся. — Руки моей мамы сжимают меня, как в тисках. — Твоя любовь к этому ребенку светится во всем, что ты говоришь и что делаешь. Я очень горжусь тобой за то, что ты сделала для нее. Знаешь, от ребенка получаешь только то, что вкладываешь в него. Это и называется быть матерью: не делать все время только правильные вещи и не быть какой-то ужасно святой.
Она отодвигает меня и, держа за плечи на вытянутых руках, внимательно вглядывается мне в глаза.
— Знаешь, я думаю, что тоже была не такой плохой в этом смысле.
Словно в старом крупнозернистом кинофильме я уношусь в детские воспоминания. Я сижу за этим же кухонным столом. Моя мама, только в молодой и красивой своей версии, стоит перед плитой, на которой сковородка с ручкой.
— О нет, только не рыбные котлеты… — хнычу я. — Я их не люблю.
— Ладно. Ты можешь получить свои деньги обратно на входе.
Я озадачена.
— Но… я ведь ничего не платила!
Моя мама триумфально подбрасывает в воздух свою кулинарную лопатку и через два оборота ловко ловит ее.
— Именно это, дорогая моя, я и хотела сказать. А теперь забирай то, что ты внесла в это дело, и закрой рот.
В какой момент мы с моей мамой стали такими разными? Что она мне такого сделала, что я на нее все время обижена? Она любила меня клаустрофобно. Кричала только изредка. Делала, что могла. Ничего похожего на то, что задумала я: бросить своего ребенка. Если бы существовал утешительный приз самой плохой матери в истории, я точно должна была бы стать одним из кандидатов на его получение. Вот я какая с моей дочкой, которую всегда хотела, а теперь на входе хочу получить назад мои денежки.
Тобиас самостоятельно даже не в состоянии сварить себе яйцо. А что говорить о моей маленькой Фрейе, которая одна в больнице? Только Богу известно, каким тяжелым может быть ее состояние к этому моменту.
— Я должна вернуться, — говорю я.
***
Я в аэропорту, жду своего самолета обратно на Монпелье. Я обошла стороной бар с гамбургерами и пью кофе в заведении, которое входит в сеть новомодных ресторанчиков. На стенах развешены плакаты со звездами музыки, а столики сделаны из формованной пластмассы в стиле «ретро».
Вокруг себя я вижу таких же хорошо одетых деловых женщин, с которыми накануне столкнулась в клинике ЭКО, только эти пичкают из ложечки маленьких детей, скармливая им пюре домашнего приготовления, или пытаются угомонить своих трехлетних сорванцов, которые бешено носятся по всему залу. Если бы Фрейя оказалась такой, я могла бы быть одной из них.
Даже в этот ранний час эти женщины модно одеты и накрашены. Они по-прежнему переживают о том, что о них подумают люди. Они никогда не испытывали ударов судьбы, потрясших их до основания или доставших до глубины души, до самой сути, пока жизнь не заставит их понять, из чего она у них сделана, эта суть.
Я сижу и наблюдаю за женщинами, которые прихлебывают капуччино и болтают о пустяках, дожидаясь своих рейсов, чтобы улететь на выходные. Их жизнь кажется поверхностной и скучной, а их нормальные здоровые дети — гротескными и неуклюжими.
Мой ребенок и моя жизнь экстраординарны, оба.
Звонит мой мобильный. Это из клиники ЭКО.
— Результаты ваших тестов проходят, — говорит медсестра. — Вы можете подъехать завтра, чтобы обсудить дальнейшие действия.
— Все это хорошо, спасибо, — говорю я. — Но, в конечном счете, ребенок мне не нужен. Я выяснила, что один у меня уже есть.
***
Вестибюль центральной больницы Монпелье. Условный рефлекс — совсем по Павлову — на предчувствие беды, как в первый день в школе. Я очень хорошо знаю дорогу в детское отделение. Здесь направо и в лифт, наверх. Но в каком состоянии будет Фрейя? Без сознания, вероятно. Полная тишина, только чавканье насоса, поддерживающего ее жизнь. И Тобиас, злой и по-прежнему обвиняющий во всем меня.
