И вот Пузенчиха сидит, болтает о всякой ерунде и действует Марусе на нервы…
Дверь в коридор была открыта, рядом с ней находилась лестница наверх, в немецкое бюро; услышав топот шагов и оживленную немецкую речь, Маруся взглянула на эту дверь…
Промелькнула бесконечно-долговязая фигура Шеффера, потом еще несколько человек, лиц она не разглядела — они мелькнули в дверном проеме слишком быстро…
Но вдруг до Марусиного слуха донеслось несколько немецких слов…
Она вздрогнула и опустила книгу. Что именно было сказано, она не запомнила, но голос показался ей страшно знакомым…
— Что за глупости!..
И она опять стала листать дальше знакомые страницы.
Но минут через пять по лестнице прогрохотали быстрые шаги, как будто кто-то в сапогах бегом спустился сверху, в дверях выросла высокая фигура молодого офицера и послышался веселый голос:
— Дразтутье!
Эрвин!.. Откуда он взялся?…
Его обступили, распрашивали, рассказывали, он всем жал руки, вспоминал имена, смеялся, радостный, шумный, красивый…
Но Марусино сердце стучало так громко, что заглушало даже звучный смех Эрвина. Она стояла в стороне, у окна, она не могла себя заставить вмешаться в общую толпу приветствующих старого знакомого…
Но Эрвин сам увидел ее, оставил всех и подошел к ней.
— Мария!
Его рука крепко и ласково сжала ее дрогнувшую руку…
— Я говорил, Мария, что я вернусь!.. Я свое слово исполнил: я вернулся в Липню!..
И он добавил еще два коротких слова, сказал их так тихо, что нельзя было услышать, можно было только догадаться:
— Цу дир! — к тебе!
А Маруся, никогда за словом в карман не лазавшая, стояла и молчала, и не могла вспомнить ни одного слова, ни русского, ни немецкого…
Только глаза ее говорили и, видно, сказали все понятнее и лучше всяких слов!..
— Мария, ты мне должна показать Липню и все рассказать, что здесь случилось, пока меня здесь не было!..
И он увел Марусю из конторы, повел ее по всем старым и новым «бетрибам», по всему городу. Они были в МТС, на мельнице, на молокозаводе, у старой больницы, на кладбище, у церкви, в городском саду, на развалинах кирпичного завода, около Чертова рва, исходили всю Липню вдоль и поперек и, наконец, уже под вечер, когда у обоих от ходьбы гудели ноги, Маруся показала своему спутнику маленький домик с красной крышей:
— Дас ист майн вонунг!
Эрвин спросил, почему она его не приглашает в свой дом, ведь они старые друзья, и он хочет быть ее гостем…
Через минуту гость вошел в приземистый домик и по неосторожности стукнулся лбом о низкую притолоку…
Ушел он из этого дома, когда над Липней уже стояла полная круглая луна, и с тех пор бывал там почти ежедневно.
* * *
Возвращаясь с работы домой, Венецкий увидел, что у его крыльца стоят сани, запряженные рыжей лошадью.
Лена и высокий мужчина в овчинном тулупе тащили в двери большой мешок.
Подойдя ближе, Николай узнал в госте Прохора Гнутова.
— Здравствуй, Сергеич! Вот, гостинца тебе привез!
— Ну, зачем это? — смущенно пробормотал Венецкий.
— Эх, Сергеич! Будто я не знаю, как ты живешь?… Другой на твоем месте драл бы с живого и с мертвого, а ты только что голодный не сидишь!.. Вот как я был у вас в прошлый раз, Михайловна призналась, что у вас картошка кончается… Ну, я и привез мешок… И мешок-то ваш, тот самый, что Николаевну возил… А ты небось марки свои получаешь, а какой с них толк? Стенки оклеивать? С деньгами сидите и голодаете…
— Нет, Прохор Ермолаич, нам нельзя жаловаться! — возразила Лена. — Люди голодают хуже нас…
— Знаю, знаю, небось у тебя полное лето тошнотики со сковородки не слазили!..
С этими словами Прохор вытащил из саней другой мешок, поменьше; в нем оказалось больше пуда чистой ржаной муки; затем появился кусок свинины килограмма на четыре с довольно толстым слоем сала и в довершение всего большой горлач с кислой капустой.
— А в том мешке, Михайловна, вместе с картошкой еще бурачки есть красные и турнепса… У нас тупнепсы много; Шеффер весной дал семена, ну мы ее и наторкали всюду, чтоб земля не пустовала. теперь и варим, и в хлеб добавляем… Коли понравится, я ее еще привезу.
— Спасибо, Прохор Ермолаич, привезите! — просто сказала Лена, у которой гора с плеч свалилась: теперь, если экономно расходовать, они были на всю весну обеспечены продовольствием…
— Только вот что, хозяева, ночевать я сегодня у вас буду, другого ночлега искать поздно — темнеет. Хотя у меня и есть всякие там аусвайсы, а все равно патрули могут задержать…
— Конечно, у нас будешь ночевать, Прохор Ермолаич! Кому-кому, а тебе мы всегда рады!..
— Вот и добро!
Прохор скинул тулуп, сел за стол, огляделся и медленно, с расстановкой, начал свою речь.
— Приехал я к тебе, Сергеич, и к твоей хозяйке нарочно: по душам поговорить хочу… Дел у меня собралось невпроворот, а посоветоваться-то и не с кем…
Он помолчал немного и, видя вопросительные взгляды хозяев, продолжал:
— Перво-наперво, растолкуйте вы мне, сколько у нас теперь в Липне комендантов и какой — самый главный?
— На этот вопрос и ответить трудно!.. — сказал Венецкий. — Ортскомендатура сейчас в аптеке; меня туда вызывали несколько раз, но кто у них главный, я сам не могу понять: каждый раз приходилось разговаривать с новым…
— Это ты говоришь — в аптеке?… А те, что в доме, где многолавка была?
— Фельджандармерия? Эти уехали… Теперь там какая-то фронтовая часть и склады.
— Ну, слава Богу, что уехали!.. Эти были самые вредные!..
— Есть и повреднее! — заметила Лена. — Вот в Заготскоте сейчас поселилась «Гехайм-Полицай» — эти будут еще почище жандармерии.
— А кто это такие? Я что-то не понял…
— Тайная полиция!
— Подожди, подожди, МИхайловна! Ты помнишь, русские все писали перед войной, что у немцев есть Гестапо какое-то… Так у нас в Липне оно есть или нет?
— Голубчик, Ермолаич! Сами мы голову ломаем и толку не добьемся: учреждения с вывеской Гестапо — нет; была Фельджандармерия, теперь завелась Гехайм-Полицай, может быть, это и есть Гестапо… Ведь звали же их русские фашистами, а скажи какому-нибудь немцу, что он фашист — он обидится: он — национал-социалист! Возможно, и здесь то же самое…
— Ну, пес с ними!.. А наши-то — Шеффер, и Шлиппе, и Эрвин — кто они такие теперь?
— Крайсландвирт, как и раньше.
— Это значит, сельское хозяйство?
— Да!
