— в темные травы!
...Стражи женщин обычно не говорили со стражей шатра. Потому что все знали, кто здесь и зачем. Вот они, как это делали виденные со стороны люди, подтолкнули женщину в шубе ко входу в шатер. Сейчас... Если потребуют сказать... Если аданэт солгала…
— Куда идёшь, женщина? — процедил один из стражей. Привычно.
— В темные травы, — Келонниль умела подражать голосам многих птиц, не так тяжело и голосу другой женщины подражать...
Неспешным движением стражи раздвинули копья. Она прошла между ними, повторяя движения, виденные со стороны — пригнуть голову, перешагнуть порог, отпустить тяжёлый полог. И ещё один за ним.
В шатре горели масляные светильники на подносе, и тлел очаг, наполняя воздух дымом. Дым тянулся к небольшому отверстию в куполе шатра.
Полуголый мужчина, широкоплечий, мощный, грузный, в распахнутом лёгком халате, даже на отдыхе не поворачивался ко входу спиной. Покосился на нее, встал с лежанки, застеленной шкурами рысей.
— Хватит кутаться, — сказал он недовольно. Взялся за плётку из пучка кожаных ремней. — Тебя снова проучить, дура? Я мог быть ласковее, но ты сама меня злишь!
Наверное, можно было что-то сказать. Пропищать. Можно было напомнить об убитых эльдар...
Келонниль убивала и животных, и орков, и людей. Впервые она убила смертного на стенах Болотной крепости. Но глаза в глаза — ещё никогда.
От мужчины шел запах нестираной рубахи, плохо вымытого тела и пива.
— Споешь сегодня — буду добр, — сказал он. — Раздевайся и пой.
Она медлила, стоя столбом в этой глупой шубе. Взгляд мужчины скользнул по ней, спустился вниз — зацепился за что-то...
Она не успела ни подумать, ни понять, что ее выдало. Она только прыгнула вперёд и вогнала клинок в уже раззявленный для крика рот. Под остриём нолдорской голубой стали что-то хрустнуло, нож прошел шею насквозь, она с силой рванула его назад и вбок.
Из распоротой шеи кровь ударила ключом, брызги долетели до очага. Забулькало. Плюхнулся на пол язык лоскутом мяса — Келонниль отчаянно передёрнуло, накатила тошнота.
Нельзя, сказала она себе. Нельзя.
У нее было от полусвечи до свечи времени — столько обычно женщины проводили в шатре. А все уже кончилось...
Сапоги. Вот что ее выдало. Ай, скверная из нее разведчица ещё! Не пришло ведь в голову разуть на снегу аданэт — и чуть не провалила дело...
Она словно раздвоилась. Я убила человека, ножом, как кабана, думала в ужасе нандэ Келонниль, резчица по дереву и рисовальщица, которая и стрелять-то научилась лишь потому, что сестры уговорили, а то как так, в их семье — и не охотница... Зарезала, глотку распорола, так нельзя с эрухини, так нельзя с говорящими...
Нельзя раздирать эрухини лошадьми и смеяться, что не сразу умерли, отвечала себе Келонниль-стрелок, обходя шатер и открывая сундуки один за другим. Нельзя вырубать леса Оссирианда и травить нандор орками и гаурами. Нельзя силой забирать женщин из семей и бить их. Нельзя жечь Таур-им-Дуинат. Нельзя палить онодримов орочьим огнем, который липнет к стволу и не гасится водой. Нельзя делать морготовы дела и думать, что так и надо.
На мгновение Келонниль показалось — за уверенность, что так и надо, она ненавидит больше, чем за что-либо другое. Потому что она – основа всего.
Бумаги, вспомнила она слово. Ох, вот это напугало ее больше всего. Она забыла само слово! Бумаги, пергамент, письма...
Какие-то письма, свёрнутые трубочками, нашлись только под подушкой лежанки.
Келонниль отсчитала время, поставила масляные лампы у дальней стены возле ковров, спрятала письма и нож в одежде — и вышла наружу. Прежняя нандэ из Оссирианда плакала у нее внутри.
...Девчонка-аданэт уже замёрзла и тряслась под белым плащом. Ей бросили синий ватный халат, подпоясали. Это чудо, что все удалось — но у них совсем мало времени.
— Сейчас выходим, твердым шагом идем к шатру женщин, заходим за него, — Моррамэ поглядел на звёзды. Говорил он только для аданэт. — Начинается тревога — бежим что есть силы.
Что произойдет первым, неотрывно думала нандэ, шагая по грязному утоптанному снегу — загорится шатер Ульгэра, или князья поведут вторую атаку?
Гиль-Эстель, Звезда надежды, хорошо видимая отсюда, коснулась кромки Большого леса. Затем раздались крики, и затрубил вастакский рог с северного края стойбища. Князь Маэдрос успел первым.
Они бежали, как нандэ никогда в жизни не бегала. Потому что никогда ещё нандэ не пыталась обогнать вражьи стрелы по сухому снегу, который даже ее ноги словно бы плохо держит, одновременно таща за собой смертную женщину, проваливающуюся в этот проклятый снег почти по колено. Когда Моррамэ взвалил ее на плечо — начал проваливаться он.
Стрела возникла рядом в этом рыхлом снегу, утонув почти целиком, потом другая, третья. Обожгло ногу. Дёрнуло волосы.
Эделлин глухо охнул, шатнулся, побежал дальше, но медленнее. Келонниль ухватила за руку его.
— Бегите, — тот выдернул руку. — Без девчонки затаились бы.
— Да, — она снова его ухватила. Дальше, дальше...
Что быстрее, доскачут свои заснеженные всадники, выскочившие из какой-то низины, или подстрелят, или догонят вастаки?.. Вон уже тревогу трубят от шатра вождя, вон далеко слева конники нолдор снова разворачиваются и врассыпную уходят к лесу...
Когда она готовилась вскочить на лошадь, ровно в то самое мгновение, нандэ поймала стрелу в зад. Пока ее долго везли по лесу, перекинутую через седло, как мешок — думала, что ей не повезло.
Потом увидела, как снимают с коней белого полуживого Эделлина и заледеневшую девчонку, и решила, что обошлось.
Холодно только было ужасно.
3
*
— Как близнецы? – был первый вопрос Маглора.
— Все хорошо, — отозвался удивленный Амрод с небольшим колебанием. — Халадины сложили, наконец, свою… баню. Сейчас отогреем вас.
Зубами Маэдрос еще не стучал – но злой холод донимал его непрерывно всю обратную дорогу. Ночь выдалась ясной и ледяной, казалось, звезды тихонько хрустят наверху, и невольно опять догоняли мысли – в Хэлкараксэ было уже так, или еще холоднее?
Интересно, чем измерить холод?..
— Пусть разведчики отогреваются, наверняка поморозились хуже нашего, — Маглор спешился, бросил поводья мальчишке-адану, а щит – оруженосцу.
Этьяро принял у Маэдроса щит-коготь, помог снять доспех, исчез с грузом в дверях княжьего дома.
— Поморозившихся в баню нельзя, — сказал тут же старая
