их ряды смешались, и они обратились в бегство. Это было первым – и последним – удачным действием английского офицера в этой войне. Карл, который воспринял его как знак возрождения боевого духа своей армии, был полон воодушевления. А когда в то же самое время он услышал, что жители Лондона готовят петицию для парламента, то решил арестовать ее составителей, как только они прибудут в Йорк. Он был категорически против созыва нового парламента.
Спустя четыре дня он передумал. Рутвен, комендант Эдинбургского замка, который с весны оказывал сопротивление ковенантерам, капитулировал 15 сентября. На протяжении последних девяти недель, с тех пор как осадное орудие, ведя обстрел из города, повредило колодец, у гарнизона не было свежей воды. Многие умерли, все были больны. У самого Рутвена от цинги выпали почти все зубы, он почти оглох. В это же время пал Керлаверок, единственный порт короля в Шотландии. Что же касается нового духа армии в Йорке, такового не было в принципе. Несколько честных военных профессионалов аплодировали капитану Смиту, но на рядовых солдат это не произвело никакого впечатления, а гражданские лица, которые упорно считали шотландцев освободителями, обвиняли Джона Смита в подстрекательстве к кровопролитию. Он был, как и большинство лучших офицеров короля, католиком.
Даже Карл теперь осознал, что не может надеяться на внезапное изменение характера своего народа и что добьется большего, если займет примиренческую позицию. Как и прошлым летом в Бервике, так и нынче в Йорке, он пытался выиграть время. Когда 22 сентября приехала депутация из Лондона с петицией о созыве парламента, он принял их, не выказав негодования, и дал возможность еще до открытия Совета пэров распространиться слухам, что король желает созвать парламент.
Когда 24 сентября собрался Большой совет, первоначальная стратегия короля изменилась. Он не старался заручиться поддержкой пэров в нынешней войне, но стремился к примирению с ними, чтобы они оказались на его стороне в будущем парламенте. Он позволил, и даже поощрял к тому, чтобы они высказывались открыто, и терпеливо выслушал критическое суждение графа Бристольского о своей политике. Король обещал, что в будущем парламенте для переговоров с шотландцами будет назначен специальный представитель. Пойдя на уступки, он послал депутацию лордов в Лондон с просьбой о новом кредите.
Все это выглядело так, будто король изменил свою политику и хотел, чтобы это выглядело подобным образом. Король, который две недели назад пожаловал Страффорду самый почетный орден в королевстве, теперь оставил его без своей поддержки, когда тот подвергся резкой критике и был обвинен в развязывании войны. Не только на Большом совете, но и в частных беседах у всех создалось впечатление, что король больше не поддерживает своего главного министра, и король способствовал такому мнению. Лорд Кланрикард, пэр Ирландии, давно оспаривал у Страффорда одно земельное пожалование, доказывая свою правоту перед королем, который в итоге принудил Страффорда уступить. Кланрикард со стороны отца был нормандско-ирландского происхождения, католиком, но спорил он по другой причине. С материнской стороны он был сводным братом одного из основных пэров оппозиции графа Эссекского. Поддерживая лорда против Страффорда, король распространил и на частные дела свою политику примирения с оппонентами перед началом работы парламента.
Последующие события показали, что Большой совет в Йорке является естественным предшественником Долгого парламента и первым в длинном ряду политических поражений, которые понес король от рук своих врагов. Совет вошел в череду бессмысленных уступок, которыми была отмечена политика Карла в отношении Шотландии за прошедшие полтора года. Теперь он распространил эту политику и на Англию и снова шел во всем на уступки, чтобы выиграть время, чтобы расколоть своих противников, сформировать свою партию сторонников и вернуть все потерянное.
Когда на последней неделе октября Совет закончил свою работу, было подписано перемирие с шотландцами и объявлено о созыве нового парламента, а Лондонский банк выделил кредит. Армия Ковенанта оккупировала шесть северных графств, и ковенантерам должны были выплачивать 860 фунтов в день до тех пор, пока не будет заключен мир. Специальные уполномоченные от обеих партий, которые прежде собирались в Рипоне, продолжили переговоры в Лондоне, чтобы иметь возможность проведения консультаций с парламентом об окончательных условиях мирного договора. Этот перенос переговоров в Лондон был коварной уловкой оппонентов короля, так как это позволяло им работать в тесном сотрудничестве с шотландцами-кальвинистами и объединить усилия обеих наций в предполагаемом совместном парламентском выступлении против короля.
Вторая война короля против шотландцев, победить в которой ему было просто необходимо, если он хотел сохранить свою власть, закончилась зловещим поражением. Но война еще окончательно не завершилась. Перемирие могло привести к прочному миру и к победе ковенантеров, как думали оппоненты короля в обеих странах. Но равным образом могло вылиться в новую войну, и тогда королевская партия в Англии усилится, а ковенантеры в Шотландии будут разобщены. Многое зависело от того, как будут развиваться события в течение следующих месяцев, и потому короля не оставляла надежда.
Его друзья усиленно трудились, чтобы обеспечить ему как можно больше сторонников в новом парламенте. Еще в конце сентября лорд Нортгемптон написал из Йорка своей жене в Уорвикшир и попросил помочь найти подходящих людей для назначения на административные посты в нескольких боро, где его семейство имело влияние. Он также категорично потребовал от своего старшего сына, совершавшего образовательное турне на континенте, вернуться домой, намереваясь сделать его представителем графства в парламенте.
Внутренние разногласия в партии Ковенанта, временно прекратившиеся на момент вторжения, возродились вновь. Монтроз в Ньюкасле критиковал Аргайла, не выбирая слов, и в начале октября вместе с некоторыми своими друзьями выступил с гневным обращением, что всеми делами в Шотландии «заправляют несколько человек». Однако дальнейшему росту складывавшейся вокруг Монтроза партии его сторонников неожиданно помешало разоблачение, что Монтроз вступил в частную переписку с королем. Молодой человек с непосредственностью избалованного ребенка, который всегда делает то, что хочет, не спрашивая никого, с возмущением заявил, что не видит ничего предосудительного в этом. Но этот факт оставил плохое впечатление и дискредитировал Монтроза как возможного лидера партии с умеренной политической программой. Влияние ковенантеров снова ослабло.
Монтроз не был единственной надеждой короля в Шотландии. Конечно, он скорее не доверял молодому человеку по причине его прежней известности как активного мятежника. Гамильтон, с разрешения короля, состоял в личной переписке с ковенантерами еще со времени Ассамблеи в Глазго. Он продолжал верить, что еще может послужить королю, добившись какого-либо соглашения или сотрудничества с Аргайлом. Его поведение было неуклюжим и неискренним, но в целом не производило такого впечатления. Будучи уроженцем равнинной Шотландии, он, как никто
