в плен около двухсот фашистов — жалких, дрожащих от страха, похожих на стаю обезьян во время бури. Они бормотали оправдания, просили их не убивать. Подумалось, что фрицы теперь совсем другие, чем в сорок первом. Тогда они шли победителями — наглые, ухмыляющиеся, пьяные от собственного могущества решать, кому жить, кому умереть. Прежде, когда разведка приволакивала языка, захваченный смотрел на нас свысока и кричал “Хайль Гитлер”, а теперь всё чаще в ход идёт “Гитлер капут” и униженные рассказы о детях в Германии и несчастной фрау, что ждёт не дождётся единственного кормильца. Ох, лучше бы они молчали о своих детях — то, что они делали с нашими детьми, не поддаётся уму-разуму. И это та самая, “просвещённая” Европа, которой восторгались русские классики, которую ставили в пример лапотной России! Да, мы лапотные, мы в ватниках и ушанках, сердитые и неулыбчивые, но никому из нас не придёт в голову варить из людей мыло и выкачивать кровь из детей, а пеплом сожжённых удобрять поля в фольварках.
От всей души надеюсь, что скоро выпишусь из госпиталя и снова пойду громить утончённых любителей Гёте, Шиллера и машин-душегубок.
У нас за окном стоит мягкая, тёплая осень, с шорохом ветра в сосновой роще. Наши легкораненые принесли из леса огромные корзины белых грибов, и повара сварили нам на обед грибной суп. То-то было радости!
Ульяна, с моей стороны не будет слишком смелым попросить твою фотокарточку? Обещаю обращаться с ней бережно и не подрисовывать бороду, как я однажды сделал с открыткой не скажу кого, но попало мне здорово, и крапивой!
И самое главное: насчёт твоего признания в прошлом письме могу лишь поблагодарить тебя за доверие и попросить помолиться, чтобы мы с тобой сумели встретиться после войны!
Засим откланиваюсь — медсестричка зовёт на уколы.
Гвардии старший лейтенант Матвей Морозов.
23 октября 1943 года».
* * *
Матвей вернулся в августе сорок пятого года, когда на улице хлестал дождь и ветер швырял на мостовую сломанные ветки деревьев. Промокшие трамваи выпускали из своего нутра таких же промокших пассажиров. Продавщица мороженого на углу Садовой-Черногрязской спряталась под навес дома и тревожно посматривала на оставленную тележку с мороженым.
Ливневая канализация не справлялась, и лужи под ногами грозили превратиться в локальные моря посреди столичного града. Проезжавший автобус окатил меня с ног до головы, вмиг промочив насквозь мои чудесные белые носочки, которые я купила по карточке на мануфактуру. Карточки давали не всем, а только передовикам производства, и я ужасно гордилась своей первой послевоенной обновкой, словно приобрела не носки за рубль тридцать, а хрустальные башмачки на тонких каблуках. Несмотря на ливень, мальчишка во дворе запускал в луже кораблик из щепочек. Я тоже делала такой в детстве и пускала с берега по Яузе, с трепетом загадывая, чтобы он не запутался в камышах.
Прямо посредине тротуара мне навстречу шёл солдат с букетом цветов и обнимал счастливую девушку. Дождь поливал их головы и плечи, а они целовались и не замечали ничего вокруг. И все понимали, что девушке выпал счастливый билет, потому что она дождалась с войны своего главного человека и впереди у них долгая и обязательно прекрасная жизнь!
Первые послевоенные месяцы кружили голову общей атмосферой радостно-тревожного ожидания, когда вместо похоронок с фронта и из эвакуации стали возвращаться домой мужчины, и женщины вместо приветствия смотрели друг на друга с вопросом в глазах: вернулся — не вернулся? Москвичи разбирали баррикады на улицах и сдёргивали с окон светомаскировку, а однажды утром я увидела, как солнечный луч скользнул по рубиновому стеклу звезды на башне Кремля, и она засияла необыкновенно чистым, победным светом новой зари.
Мой завод по инерции ещё выпускал снаряды, но полным ходом шла перестройка на мирные рельсы, и я понимала, что должна определиться со своим будущим — остаться токарем на заводе или идти доучиваться в вечернюю школу, чтобы на следующий год поступать в институт.
Дождь припустил сильнее, и я окончательно сдалась на его волю. К чему перебегать из укрытия в укрытие, если на тебе нет ни одной сухой нитки? Я подхватила сумку под мышку и смело зашагала по направлению к дому. Единственной вещью, которую я опасалась замочить, было письмо от Матвея во внутреннем кармашке сумки, где он сообщал о своей демобилизации. Я знала текст наизусть, и он сам собой начал прокручиваться в голове лёгкой туманной дымкой, сотканной из слов и мечтаний. Сквозь серебряную пряжу дождя стены домов казались покрытыми перламутровой краской с нежными переливами розоватого цвета вечерней зари. Насквозь промокшая, в платье, облепившем тело, я чувствовала себя лёгкой и гибкой, как молодая лоза. Мои двадцать лет вместе с Москвой кружили надо мной в дождевом облаке, а мне хотелось разуться, шлёпать по лужам и беспечно смеяться просто от того, что с неба идёт дождь, а не сыплются бомбы.
Я спряталась под карниз продуктового магазина, чтобы отжать подол юбки, а когда подняла глаза, то увидела, что на другой стороне улицы стоит Матвей и смотрит прямо на меня.
Между нами по рельсам прогремел трамвай, и я испугалась, что, пока пережидаю мелькание вагонов, Матвей куда-нибудь исчезнет или вдруг окажется посторонним человеком, немного похожим или даже совсем не похожим на Матвея.
— Матвей! Матвей! — Я замахала руками и, кажется, даже подпрыгнула, что со стороны наверняка выглядело ужасно смешно. Но мне было всё равно.
— Ульяна!
Мы стояли по разные стороны дороги и глядели друг на друга, не двигаясь с места, пока Матвей не выбрал свободный промежуток в движении транспорта и не бросился прямо через дорогу под яростный свист милиционера.
— Бежим!
Он схватил меня за руку, и я потащила его в длинную кишку Безбожного переулка, который, по словам бабушки, назывался Протопоповским. Мы остановились, когда поняли, что нас никто не преследует. Дождь прекратился, и в грязных лужах надувались и лопались бурые пузыри.
— Я с поезда сразу к тебе, — сказал Матвей.
— Да? — Я взглянула на туго набитый вещмешок за его плечами. — А где же твой чемодан? Почти все демобилизованные приезжают с трофейными чемоданами.
— Я предпочитаю налегке, — Матвей пожал плечами, — да и имуществом не успел разжиться. В походе вещи — лишняя помеха. — Он стянул с головы пилотку и зажал её в кулаке. — Я хотел поздороваться и доложить, что жив-здоров. Но раз встретил тебя по дороге, то я, пожалуй, сразу поеду к себе в Тропарёво.
Я удивлённо заморгала:
— Тебя там ждут?
Он вздохнул:
— Некому пока ждать. Мама с младшей
