армии. Многие из них были приняты на службу в регулярные войска Югославии. Подраставшие дети учились в русских кадетских корпусах, в югославских военных училищах, тоже становились офицерами. К 1941 году общая цифра русских эмигрантов, включая военных, оставалась все той же — те же тридцать тысяч.
И вот началась война. С одной стороны, гитлеровцы создали так называемый «охранный корпус», куда было мобилизовано около двух тысяч человек. Двести человек пошли добровольно служить в гестапо и абвер. Но большинство русских встали на защиту Родины. Многие русские, служившие в югославской армии, сразу попали в плен. Многим из плена удалось бежать, они сражались в партизанских отрядах против немцев. Много русских сложили головы при обороне Белграда. Был такой поручик Шель, русский из немцев. Знаете, по пословице: «Мама — немка, папа — грек, а я русский человек». Немецкие танки наступали на Белград. А у Шеля была рота сербских солдат. Вооружение — старые ружья. А сам Шель на лошади, с саблей. Солдатам своим он сказал: «Расходитесь по домам, со мной остаются только добровольцы», — и поскакал напролом со своей тупой саблей навстречу танкам. Немцы его тут же срезали. Потом нашли при нем документы, очень удивились, узнав, что это русский человек. Даже похоронили его потом с воинскими почестями, как героя — вот какая была странность… Был еще такой Трофимов Саша, полковник-артиллерист.
Тоже служил в армии. Подождите, покажу вам его фотографию.
Отец Василий достает нужную папку и извлекает из нее фотографию. Очень высокий чернявый человек в папахе. Самолюбивое, волевое лицо.
— Трофимов ушел в партизаны, сидел в лагере. После войны был начальником артиллерии Югославской народной армии. Вот он бы мог много рассказать, жаль, я за ним не записывал.
— А он жив?
— Да нет, умер, здесь, в Белграде. Я его отпевал и место на кладбище нашел… Вот вам еще одно имя — Жорж Скригин. Во время войны ушел в партизаны. Всю войну прошел с фотоаппаратом. Все самые знаменитые снимки войны принадлежат ему. Была издана книга с его фотографиями.
— На сербском?
— Да. Жорж, кстати, был одним из первых кинорежиссеров Югославии. Сейчас очень старый человек. Ему много лет. В Загребе живет. Вот еще один русский — Петер Анагности. Хотите, подарю вам его книгу? Правда, она на сербском — о фашистских концлагерях. Очень сильная книга. Описывает, как их мучили, рассказывает о Якове Джугашвили. Какое-то время он сидел вместе с сыном Сталина в одном лагере. Книга так и называется по имени лагеря — «Колдиц-Либек». Он жив, архитектор, профессор университета… Вообще должен сказать, обстановка во время войны в Белграде была антифашистская. А наши русские ребята ходили по Белграду и пели: «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Немцы советских песен не знали, слов не понимали, а все вокруг молчали. Бывало, по воскресеньям маршем идут русские мальчики по улицам и поют. И ничего ни разу не случилось. Удивительно, не правда ли?.. Уходят люди, — вздыхает отец Василий. — И я не сразу после войны спохватился, молод был, глуп. Да и положение русских было не очень-то простое, сами помните, разрыв отношений с Советским Союзом. Для многих русских это были тяжелые времена. Документы утрачивались, партизанские истории не записывались. Но все-таки кое-что мне удается собрать.
Железные ворота, аккуратно заасфальтированный двор, деревянная дверь с коваными бляхами.
— А вы знаете, — говорит уже у ворот отец Василий, — у нас в Белграде есть Иверская часовня. Она построена в память разрушенной московской. Только московская была пять на пять метров, а наша — семь на семь. Но точная копия, такие же звезды, такая же крыша. Вам стоит зайти посмотреть.
Прощаемся, обмениваемся адресами. Надеемся скоро увидеться. Или здесь, в Белграде, или в Москве.
2
Мы так и не повидались. Но я часто вспоминаю отца Василия. И думаю о том, скольких документов лишилась бы наша отечественная история, если бы в разных углах мира не жили такие подвижники-собиратели, как отец Василий. И вот еще о чем я нередко задумываюсь: как много таких вот небольших, пестрых по своему составу русских музеев рассеяно по всему свету. Практически они совершенно неизвестны ни нашим советским историкам, ни музейщикам.
…Маленькие самодеятельные музеи, созданные либо усилиями одного человека, либо группой энтузиастов… Какое сильное впечатление они производят! Сами их недостатки с общепринятой музейной точки зрения: разнородность и разрозненность экспонатов, их «ненауч-ность» — создают совершенно особую атмосферу абсолютной подлинности, быстротечности жизни, неприкаянности, упрямого желания сохранить память, несмотря ни на что.
Сколько в этих музеях запечатлено давно отшумевших событий, сколько трагедий! Имена громкие, всемирно знаменитые и совсем безвестные люди. И все вместе — огромное полотно жизни тех двух миллионов, что покинули или вынуждены были покинуть Родину в первые послереволюционные годы.
Эти пожелтевшие ящики с документами, и на боках, часто дрожащей старческой рукой, надписанные имена их владельцев, эти коробки с неопубликованными дневниками и мемуарами… Они стоят вдоль стен в маленьких комнатах, пыльные, большей частью не разобранные и не описанные. В каких только частях света не доводилось видеть подобные картины! Эти непрочные ящики, эти коробки из-под виски, джина, апельсинов… Судьбы, судьбы, судьбы… Непрочитанное, неизученное, принесенное после смерти владельца родственниками, присланное откуда-то из глубинки той или иной страны.
Что-то принесено, прислано, сохранено. А сколько выброшено, сожжено, спущено в мусоропровод?
Американцы и те, кто стал американцами, особенно быстры на скорую расправу со своим прошлым. Сама американская жизнь, динамичная, подвижная, с частой сменой городов, домов, квартир, предполагает отсутствие лишнего багажа. Мебель? Выгоднее продать ее за гроши, чем отправлять контейнером в другой конец страны. Бумаги, старые семейные архивы? При переездах это тоже докука. Сколько раз на уличных распродажах, на так называемых ярд-сейлах (распродажах во дворах домов) мы натыкались на старинные альбомы, на фотографии дедушек и бабушек, в том числе на фотографии выходцев из России. Чаще всего это были документы начала XX века. И на фотографиях, на их оборотной стороне нередко можно было прочитать посвящения, написанные выцветшими чернилами, пространные, сентиментальные, как и было принято в те времена. Странно в центре Нью-Йорка в жаркий день читать эти надписи на русском языке, разглядывать чинные семейные группы. Хочешь — купи: доллар, пять, двадцать, в зависимости от качества и «красоты» фотографии. Есть люди, которые коллекционируют старые фото. Но чаще всего их скупают дизайнеры — для оформления магазинов в стиле ретро. Допустим: за витриной копошатся живые щенки. А перед ними — пожелтевшие фотографии и отдельных людей, и семейных пар. Все — с собаками. Или: парикмахерская, и
