хотя мы с ней с детства жили в одном селе, вместе играли в монеты, устраивали за костелом петушиные бои, ходили к морю во время отлива подбирать мелкую рыбешку и крабов, сушили соль, нередко ругались и ссорились, случалось, даже дрались, но всегда почти сразу же мирились. Но вот когда нам стало по двадцать, все сразу переменилось. Не помню уж точно, в прошлом или позапрошлом году я вдруг почувствовал, что мне почему-то неловко стало говорить Шиу «ты». В тот год она как-то сразу похорошела, даже черты лица как будто изменились, что-то в них теперь появилось необычное, даже загадочное. Встречаясь со мной, она всякий раз краснела и смущалась, да только я ясно видел, что глаза Шиу — ух какие они у нее блестящие и глубокие! — будто хотят что-то сказать или сами ждут от меня чего-то. Не раз уже, встретив ее взгляд, я хотел было объясниться, но все никак не решался, трусил. Смешно, но я заранее обдумал, что я скажу Шиу, а стоя перед ней, забывал все слова, смущался и путался так, что готов был со стыда провалиться.
И вот в один из холодных вечеров, когда мы прятались от ветра под большим баньяном, я собрался с духом и сказал Шиу… о господи, какую же глупость я тогда сказал!
— Шиу, мать мне все время твердит, чтоб я женился. Ты… это самое… ты не пойдешь за меня?
Шиу вспыхнула, глаза ее сердито блеснули, и, отвернувшись, она процедила:
— Вот еще, больно надо!
И, не дав мне опомниться, вскочила и бросилась бежать. Правда, потом оглянулась, но тут же снова припустила, да как: спотыкаясь, едва не падая, будто за ней кто-то гнался.
В тот день, помню, было очень холодно, но меня точно жаром обдало. Я не мог понять, почему Шиу рассердилась, и ругал себя за то, что все так нелепо вышло и что сказал я ей совсем не то, что хотел. Потом я решил, что не моя неловкость тут виной — Шиу, видно, попросту презирает меня. Да оно и понятно: ведь мне уже двадцать, парень я высокий и вроде ладный, а все еще не на воинской службе. Сейчас парни из всех окрестных деревень участвуют в движениях «Три готовности», «Три обязательства» и, надев военную форму, идут бить врага, а я…
Чем больше я об этом думал, тем обидней мне становилось и такая меня злость брала! А ведь виной всему была моя мать! Если бы не она, я бы наверняка был уже в армии. Последние два года я даже медосмотр несколько раз проходил вместе с призывниками, и, конечно, успешно. Но мать держала меня цепко, она всех на помощь призвала: и председателя кооператива, и командира местного ополчения, и даже в уезд не раз писала, упрямая — только б ее сына дома оставили. Конечно, все сочувствовали мне, но раз в семье такая обстановка, тут уж ничего не поделаешь. Воинский долг нужно выполнять добровольно, и в семье на этот счет тоже должно быть согласие. Что и говорить, «повезло» мне с такой несознательной матерью!
Вот так и шло. Я буйвола свалить могу, а меня прозвали «бракованным». Почему «бракованный»? Да потому, что, во-первых, я все еще не женат, а, во-вторых, не был в армии. Что неженат — полбеды, но вот прослыть несознательным — это уже хуже.
В нашем краю — в прибрежных районах — не так давно, всего каких-нибудь лет шесть-семь до революции, были очень распространены ранние браки. Чуть только парню исполнится пятнадцать, как его женят. А девушек в двенадцать-тринадцать лет замуж выдавали, и у некоторых к двадцати годам уже трое детей бегало. Правда, после того, как вышел закон о семье и браке, этот обычай исчез, но все же, если к девушке в восемнадцать-девятнадцать лет еще никто не посватался, родители ее очень переживали. Да и парням было нисколько не лучше. Вот мне, например, только стукнуло восемнадцать, как моя мать уже забеспокоилась и принялась высматривать себе невестку. Если ей кто-то нравился, она решительным тоном, точно дело уже улажено, заявляла:
— Нюан, сынок! Обрати-ка внимание на дочку Чум Шиня. Хороша, ничего не скажешь… Хочу просить ее для тебя…
Дочка Чум Шиня, конечно, вовсе не была уродиной, но при мысли о ней я не испытывал никакого чувства. Да и вообще я не собирался пока жениться и только одно твердил:
— Не хочу, не нравится, не желаю жениться!
Мать умолкала ненадолго, но потом с удвоенной энергией начинала бегать в поисках новой избранницы. Понравится кто-нибудь, и тогда снова начинается старая песня: «Нюан, сынок», и пошли уговоры. Но меня тоже уломать нелегко:
— Не женюсь, и все! Знать ничего не хочу!
Так было по крайней мере раза три или четыре, пока, наконец, мать не вышла из терпения:
— Не слушаешь, когда старшие говорят, пеняй потом на себя — останешься перестарком!
— Каким это перестарком? — возмутился я. — Ты что, разве не знаешь Тяу из нижнего села? Уж если он мог жениться, так мне-то чего печалиться!
Тяу, про которого я говорил, уже исполнился сорок один год, а его жене было всего двадцать три. Первая жена Тяу умерла рано, оставив двух малышей, трудно ему с детьми пришлось, пока не женился снова. Молодая жена просто души не чаяла в Тяу: «Он такой замечательный человек, так ко мне и к детям относится…»
Услышав о Тяу, моя мать просто онемела от возмущения. А я еще прибавил ради смеха:
— Вот подожду, пока стукнет сорок, тогда и подыщу себе молоденькую!
Тут уж мать и сама не выдержала, расхохоталась. Сообразив наконец, что меня не уломаешь, она принялась исподтишка следить за мной: не приглянулся ли мне кто… Но вот что чудно — на Шиу она никакого внимания не обращала. И хорошо — заметь она мое отношение к Шиу, она бы не обрадовалась. Моей матери нравились девушки кроткие, молчаливые, Шиу же была совсем другая — живая, немного дерзкая на язык, озорная. Конечно, привередливым старухам она могла бы показаться чересчур разбитной.
Ну вот, значит, моей матери пришлось отступить, никак не могла она заставить меня жениться. Зато про армию и слышать не хотела. И ругались мы с ней, и грозился я из дому удрать, и от еды, бывало, целыми днями отказывался — ничего не помогало.
— Ну ладно, если тебе так уж хочется мне кого-то сосватать, сватай, — сдавался я. — Вот отслужу в армии, вернусь и женюсь. Можешь сватать кого угодно, разрешаю!
— Посватаю, останешься дома, — качая головой, упрямо твердила мать, — не посватаю, тоже останешься
