Но даже месяц спустя шумиха не унималась. Заголовки «желтойпрессы» вовсю кричали о ней на разные голоса. Второсортные телешоу приглашаливсех подряд посплетничать о ней – всех, не исключая даже тюремную уборщицу. Ивот Грейс почувствовала, что настало время и ей сказать свое веское слово. Онис Чарльзом целый день проговорили с ответственным за предвыборную кампаниюЧарльза, и тот согласился устроить для нее пресс-конференцию. Может быть, этоих наконец остановит.
– Ты же сама знаешь, что этого не будет, – сказалЧарльз. Впрочем, он полагал, что если подойти к делу с умом, то ничего дурногоэто тоже не сулит.
Пресс-конференция должна была состояться ровно за неделю доее дня рождения – с большой помпой, транслировать ее собирались по одной изглавных телевизионных программ. Реклама сделала свое дело, и возле их дома уженакануне снова появились люди с телекамерами. Дети были в ужасе. Они теперьстарались никого к себе не приглашать, нигде не бывать, даже поменьшеразговаривать с друзьями. Ах, как Грейс все это было близко и понятно! Стоилоей самой выйти в бакалейную лавку, как к ней тотчас же подходил кто-нибудь иначинал невинный разговор, неизменно кончавшийся допросом с пристрастием о еежизни в тюрьме. И даже если с ней заговаривали о тыквах или автомобиле, то раноили поздно собеседник намертво вцеплялся в Грейс и спрашивал, правда ли, чтородной отец ее насиловал или что ощутила она, застрелив его, а одна кумушкапозарез желала знать, много ли лесбиянок было в тюрьме.
– Да ты шутишь! – Чарльз все еще не мог в этоповерить. Ведь такое случалось, лишь когда Грейс выходила одна или с детьми.Она постоянно жаловалась мужу. А однажды на заправочной станций к ней подлетеланеизвестная женщина и заорала ей прямо в лицо: «Бах-бах, Грейс! Замочилапапочку, да?»
– Я чувствую себя и Бонни, и Клайдом одновременно… –горько улыбалась Грейс. Это было абсурдно, это было дико… Правда, Чарльзу тожепорой задавали щекотливые вопросы, но никто не смел травить его столь азартно иоткрыто, как Грейс. Казалось, весь мир задался целью замучить ее. Грейс дажеполучила взволнованное письмо от Шерил Свенсон из Чикаго – та писала, что ужеушла на покой, что развелась с Бобом (Грейс это, впрочем, не удивило) иизумлялась тому, что Грейс скрыла от нее свое тюремное прошлое.
– Наняла бы она меня тогда на работу, как же… – сказалаГрейс, протягивая письмо Чарльзу.
Почта ее теперь была обширной и весьма своеобразной, аоднажды она извлекла из конверта листок, запятнанный кровью, с единственнымсловом: «Убийца!» Эту гадость они тотчас же отнесли в полицию. Но во всем этомпотоке обнаружилось вдруг сердечное послание от Винни, из Филадельфии, сзаверениями в искренней любви и обещанием всячески поддержать. Потом пришлописьмо от отца Тима – он жил теперь во Флориде и служил капелланом в домепрестарелых. Он писал, что любит ее и молится за нее, и напоминал, что она дитяГосподне, и что Он тоже любит ее.
В день пресс-конференции Грейс не переставая повторяла просебя эти слова священника. Программа интервью была тщательнейшим образомспланирована, и люди Чарльза просмотрели заранее весь список вопросов.Казалось, все в полном порядке. Но перед самым началом пресс-конференции списокэтот бесследно исчез, и первым вопросом, заданным Грейс, оказался следующий:
– Скажите, что значило для вас сожительство с роднымотцом?
– Что это для меня значило? – Грейс с изумлениемсмотрела на журналиста. – Что это значило для меня? Послушайте, высмотрели когда-нибудь в глаза жертве насилия? Разговаривали с такими людьми? Авидели своими глазами, что изуверы творят с детьми? Они насилуют их, избивают,убивают! Они пытают малышей, тушат сигареты об эти крошечные ручки и ножки…поджаривают детей на радиаторах… и много чего еще… Спросите кого-нибудь из этихнесчастных, какое для них имело значение то, что им плескали кипятком в лицоили вырывали руки из суставов! Это значит, что ни одна душа на целом свете нелюбит их, что они каждую минуту в смертельной опасности… это значит, что онивсе время живут в состоянии ужаса! Вот что это значит… вот что это значило дляменя.
Слова Грейс настолько потрясли всех присутствующих, чтожурналист стушевался:
– На самом деле я… мы… думаю, все хотели бы знать, чточувствуете вы теперь, когда ваше уголовное дело стало достоянием гласности…
– Это грустная история… Я была жертвой чудовищногопреступления, тщательно и успешно скрываемого за благополучным семейным фасадом.И я, в свою очередь, совершила страшное – замарала руки кровью. Но я ужерасплатилась за содеянное и тогда, и потом… И я считаю, что выносить сор изизбы сейчас, упиваться скандалом, пережевывать трагедию моей семьи да к тому жетерзать моих детей и мужа – сущая бессмыслица. Ведь все выглядит так, будтоглавная ваша цель затерроризировать нас, а вовсе не информировать публику.
Потом она долго комментировала многочисленные интервью ссовершенно неизвестными ей людьми, а также ту ложь, к которой они радостноприбегли, чтобы сделаться «важными птицами». Она не упоминала названий газет,но перечисляла заголовки, представлявшие собой чудовищную клевету. Журналистулыбнулся:
– Но ведь не думаете же вы, миссис Маккензи, что людиверят тому, о чем пишут бульварные газетенки?
– Тогда зачем работают типографии, печатающиеих? – отпарировала Грейс.
Ей задали еще немало щекотливых вопросов, но вот наконецсоизволили вспомнить и организацию «Помогите детям!» и попросили поподробнеерассказать о ее работе с детьми – жертвами домашнего насилия. Грейс рассказалао госпитале Святой Марии, о приюте Святого Эндрю… Потом обратиласьнепосредственно к детям: она умоляла их бороться и быть сильными, чтобы им непришлось испытать все то, что в свое время выпало на ее долю… И невзирая насовершенно определенную позицию ведущего, исключавшую всякую симпатию к ней,Грейс сумела растрогать телезрителей и вызвать к себе искреннее сочувствие. Апотом все наперебой поздравляли ее. Особенно гордился ею Чарльз, а когдарепортеры удалились восвояси от их дома, они вдвоем провели мирный и спокойныйвечер, беседуя обо всем, что произошло. Да, это было тяжким испытанием дляГрейс, но она сказала наконец все, что хотела…
День ее рождения они отпраздновали дома. Абигайль дажепригласила подружек, но лишь по настоянию родителей. Ведь и у дочки был деньрождения… А странно молчаливая Грейс сидела на лужайке возле бассейна подлеЧарльза. Ей все еще было не по себе, и она боялась где-нибудь появляться. Еепродолжали преследовать: даже в банке или в общественном туалете находилисьжелающие сказать свое веское слово… Куда уютнее ей было дома, и она наотрезотказывалась куда-то выходить, даже в сопровождении Чарльза. Но за исключениивсего этого, лето выдалось относительно спокойным…
Уже в августе явственно ощущалась потеря интереса публики ких семейству. Фотографы уже не толпились под окнами, имя ее неделями непоявлялось на страницах газет…
– Послушай, ты теряешь популярность! – дразнил ееЧарльз. Он ухитрился урвать недельный отпуск, чтобы побыть с ней, и очень былэтому рад. Ее снова мучила астма, впервые за много лет она чувствовала себянездоровой. Чарльз уверен был, что все дело в пережитом стрессе, но на этот разона первая догадалась, в чем дело. Она снова была беременна.
